Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

Глава 1.
«Мы вызвали его к жизни...»

18 ноября 1918 г. в далеком по тем временам провинциальном Омске произошло событие, ставшее вехой в истории всероссийской контрреволюции: вице-адмирал А.В. Колчак, срочно произведенный в полные адмиралы, ни много ни мало был провозглашен «временным верховным правителем» России.

Правые (кадетско-монархические) газеты торжествовали, били в литавры. Владивостокский «Сибирский путь» 21 ноября радостно возвещал, что «военная диктатура, необходимость которой давно доказывали, которую ждали все жаждущие порядка, осуществлена!». В тот же день «Амурское эхо» в Благовещенске, объявляя колчаковский переворот «давно выношенной и выстраданной идеей», уверяло, что все поддержат власть «верховного правителя», которая только и «отвечает духу и историческому укладу русского народа».

«Демократическая» (эсеро-меньшевистская) печать на первых порах еще не успев ощутить жестокий пресс новоявленной диктатуры, начала было кампанию словесных осуждений. Челябинская «Власть народа» называла переворот «узурпацией народоправства». «Приходится удивляться, — писала она 24 ноября, — на какие силы думает опираться Александр IV? На молодую армию... на союзников... или на демократию? Вся эта история скорее похожа на авантюру». Издававшийся в Уфе «Голос рабочего» 3 декабря категорически утверждал: «Колчак — первая ступень установления монархии, первый шаг к полной и неприкрытой реставрации. Колчак — определенное знамение возвращения дореволюционных времен...»

Некоторые газеты, в частности хабаровское «Слово труда» (20 ноября), вообще недоумевали: «Кто такой Колчак? Какие у него политические заслуги перед Россией? Откуда он взялся? Как смел он объявить себя правителем страны, которая его совершенно не знает?»

А в Омске на Атаманской улице в резиденции «верховного правителя» шли торжественные приемы «представителей общественности», на которых адмирал разъяснял свою политическую программу. С «партийностью» будет /10/ покончено, велеречиво вещал он (имея в виду проэсеровскую политику свергнутой 18 ноября Директории), но и по пути «реакции» он — Колчак — не пойдет. Его власть будет «национальной», властью ради «спасения» и восстановления «великой России» и только, и ничего более. Представители «общественности», чинно сидевшие в приемном зале, одобрительно кивали головами, аплодировали.

На одном из таких приемов присутствовал некий «старый народоволец» А.В. Сазонов. Увы, от его народовольчества не осталось и следа. Он давно позабыл грехи своей молодости и после Февральской революции мирно трудился на ниве сибирской кооперации. Советскую власть встретил враждебно и, используя свое влияние в кооперативных кругах, где верховодили эсеры, субсидировал подпольные контрреволюционные организации Западной Сибири. После переворота он «связал свою политическую работу с адмиралом Колчаком». На приеме, о котором идет речь, в порыве умиления он воскликнул, указывая на адмирала: «Да здравствует русский Вашингтон!»[1]

«Верховный правитель» тяжеловато поднялся, скупо улыбнулся тонкими губами, обнажив почти беззубый рот. На его смуглом лице с крупным с горбинкой носом проступил легкий румянец. Он наклонил голову с гладко зачесанными черными с сединой волосами; блеснула нить идеального «английского» пробора. Небольшого роста, худощавый, с непропорционально длинными руками, он стоял несколько расслабленно, но его острый, внимательный взгляд быстро и нервно скользил по присутствующим. «Верховному правителю Колчаку — русскому Вашингтону, ура!» — кричали они.

Бывший в тот день на приеме лидер омских кадетов, адвокат В.А. Жардецкий — будущий «баян» Колчака — описал этот пассаж в письме к другому кадету — Н.И. Астрову,[2] находившемуся тогда в Екатеринодаре, у Деникина. «Историческая фраза» о «русском Вашингтоне» пошла в ход...

Спустя примерно месяц после переворота (12 декабря 1918 г.) выходившая в Омске «социалистическая» газета «Заря» напечатала передовую под интригующим заголовком «Наполеон или Вашингтон?». В ней доказывалось, что, для того чтобы «верховный правитель» мог наилучшим образом осуществить свою историческую миссию — покончить с большевизмом в России, он должен идти не по пути /11/ диктатора и «тирана» Наполеона, а по пути «истинного демократа» — американского президента Дж. Вашингтона. «Да будет Вашингтон!» — заклинала «Заря».

Вопрос, поставленный омской газетой, имел важное политическое значение для антисоветского лагеря. Каковы будут последствия омского переворота 18 ноября в случае, если контрреволюция, руководимая «верховным правителем», одержит верх: приведут ли они к реставрации монархии (пусть на несколько обновленных началах), или сохранятся те перемены, которые произошли в результате крушения царизма и которые были приемлемы для кадетов и «умеренных социалистов»? Ответ, конечно, во многом зависел и от личности «верховного правителя», от его политических взглядов и склонностей.

В белоэмигрантской литературе Колчаку даются различные, порой противоречивые характеристики. Некоторые авторы отрицают стремление Колчака вернуть монархию. Другие не столь категоричны. О Колчаке они пишут как о человеке, далеком от политики, военном профессионале, готовом принять любую форму правления после достижения главной цели — победы над большевизмом. Собственно, источником этой версии являются показания самого Колчака на допросе в Иркутске (январь — февраль 1920 г.). Третьи (как, например, генерал М.А. Иностранцев, состоявший при «верховном правителе» в должности генерала для поручений) не сомневались, что Колчака не пленяет слава ни Вашингтона, ни Наполеона — строителей государств «на новых началах», что он — «русский Джордж Монк», генерал времен английской революции, генерал-реставратор, восстановивший на престоле династию Стюартов.[3]

Но имеются другие источники, способствующие более полному выяснению истины. В архиве сохранились черновики писем Колчака, главным образом близкой ему А.В. Тимиревой и некоторым другим лицам, изложенные в форме дневника-исповеди: адмирал, по-видимому, был склонен к самонаблюдению и самоанализу, результаты которых считал нужным заносить на бумагу.[4] Эти «дневниковые письма» позволяют внести существенные коррективы в мемуары белоэмигрантов и в показания Колчака на допросе. Так, из данных допроса следует, что крушение монархии в 1917 г. Колчак — тогда командовавший Черноморским флотом — «приветствовал всецело», «приветствовал революцию» и считал, что «будет установлен /12/ какой-нибудь республиканский образ правления», отвечающий «потребностям страны».[5]

Утверждение о приверженности Колчака к республиканскому строю, конечно, является позднейшим преувеличением, но слова о готовности принять какой-нибудь «иной образ правления», вероятно, выражают его настроение. Интересно, что в своей автобиографии, сохранившейся в его личных бумагах периода «верховного правления», Колчак счел необходимым особо отметить следующее обстоятельство. Он пишет, что в конце 1916 г., когда в Крыму на лечении находился начальник штаба верховного главнокомандующего генерал М.В. Алексеев, они часто виделись и беседовали «о государственных вопросах, относящихся к периоду, непосредственно предшествующему революции».[6] Определенная оппозиционность Алексеева к распутинскому «образу правления» последних Романовых является установленным фактом. Весьма вероятно, что оппозиционность такого рода разделял и Колчак, но она никак не шла дальше предположений о возможной смене одного монарха другим. Когда же обнаружилось, что Февральская революция пошла гораздо дальше платонических замыслов либералов, от былого генеральского фрондерства мало что осталось. Уже в мартовских письмах 1917 г., написанных в Севастополе или на крейсере «Императрица Екатерина» (как замечает Колчак, «по ходу в море»), он отмечал, что дни Февральской революции кажутся ему «кошмаром», что они стоили ему «невероятных усилий, особенно тяжелых, так как пришлось бороться с самим собою...». Он, привыкший иметь дело с массой, «организованной и приводимой в механическое состояние», чувствовал острую неприязнь к «истерической толпе» с ее «дешевыми восторгами», стремлением к «первобытной анархии». Такие чувства не оставляли Колчака и в дальнейшем; они усиливались по мере развития революционных событий во всей стране и на Черноморском флоте. Происходившее вокруг представлялось ему «политическим сумбуром и бедламом».[7]

В середине апреля 1917 г. премьер-министр Г.Е. Львов вызвал Колчака для доклада. Он прибыл в Петроград как раз в канун Апрельской демонстрации, приведшей Временное правительство к глубокому кризису. Принял его военный министр А.И. Гучков. Колчаку был предложен перевод на Балтику на пост командующего (вместо вице-адмирала А.С. Максимова) с задачей «подтянуть» этот /13/ флот как наиболее революционно распропагандированный.

Во время пребывания в Петрограде Колчак посетил М.В. Родзянко и... Г.В. Плеханова. Последнее несколько неожиданно, но возможное недоумение рассеивается, когда мы узнаем, что адмирал просил Плеханова содействовать посылке на флот «хороших агитаторов», способных противостоять большевистской пропаганде.[8] Затем Колчак побывал в Пскове, на совещании высшего командования, а после возвращения в столицу выяснилось, что его назначение на Балтику отпало, нужно возвращаться в Севастополь. Как следует из дневниковых записей, сделанных в начале мая, событием, которое больше всего потрясло его в петроградской поездке, стала Апрельская демонстрация. «Этого было достаточно, — писал Колчак, — чтобы прийти в отчаяние.[9] Интересно отметить такую подробность. Во время апрельских событий на одном из правительственных совещаний Колчак впервые встретился с Корниловым, командовавшим тогда Петроградским военным округом. Корнилов заявил, что у него достаточно средств для вооруженного подавления революционного выступления в столице, и настоятельно просил правительство санкционировать такую меру. Как позднее признал Колчак, он полностью разделял точку зрения Корнилова.[10]

Все это — важные свидетельства, раскрывающие февральские и послефевральские настроения отнюдь не только Колчака, но, пожалуй, большинства армейской верхушки: она еще готова была признать смену монарха, но выход на политическую арену революционной демократии, Советов, солдатских комитетов, разрушавших многовековой уклад жизни страны и армии, потряс и в какой-то мере деморализовал ее. В одном из писем, датированном серединой мая 1917 г., Колчак писал:

«...я солдат (не имеющий ничего общего с теми, кто носит звание солдатских депутатов), вся деятельность которого и жизнь определяются военными целями и идеалами. Мне приходится переживать трагедию падения этих идеалов, по моему убеждению, неизбежно связанную с государственной катастрофой...»[11]

Нам нет необходимости сколько-нибудь подробно останавливаться на деятельности Колчака на посту командующего Черноморским флотом в мае — начале июня 1917 г.[12] Весь смысл ее заключался в попытках парализовать неуклонно развивавшийся процесс революционизирования, большевизации черноморских моряков и портовиков, /14/ максимально ограничить функции избранных демократических организаций. Позднее, на допросе в Иркутске, Колчак выражал недоумение по поводу того, что такие его действия на флоте связывались с угрозой военной контрреволюции. Он доказывал матросам, что «вообще какой бы то ни было контрреволюции не существует в природе», потому что все старшие офицеры «лояльны в отношении правительства».[13]

На этом пути его ждал неминуемый провал, и дело кончилось тем, что под угрозой ареста он вынужден был передать свой пост контр-адмиралу В.К. Лукину. Вольно или невольно спасая Колчака и его начальника штаба М.И. Смирнова от еще более худшего, Временное правительство потребовало их прибытия в Петроград, и в двадцатых числах июня они покинули Севастополь. Уезжал Колчак вместе с американским адмиралом Дж. Гленноном, входившим в состав специальной миссии Э. Рута, которая прибыла в Россию по указанию президента США В. Вильсона. Гленнона направили на Черноморский флот главным образом потому, что он считался «спокойным», в меньшей степени затронутым «беспорядками», чем флот Балтийский. Но события развивались столь стремительно, что, когда в середине июня Гленнон и его небольшой «штаб» прибыли в Севастополь, оказалось, что командующий флотом Колчак только что покинул свой пост в результате этих самых «беспорядков»... И вот теперь американский и русский адмиралы находились в одном вагоне поезда, увозившего их в Петроград. Имеются любопытные воспоминания лейтенанта Д. Федотова, прикомандированного морским ведомством к Гленнону, об этой поездке. «Колчак, — пишет он, — был в нервном состоянии и кипел негодованием как против Совета, так и против Временного правительства... Он был убежден, что Керенский постарается сделать из него козла отпущения, обвинив в том, что он не сумел сохранить дисциплину на флоте...»[14]

Колчак и Смирнов проявили интерес к американской морской миссии, и Федотов предложил обратиться к Гленнону. На американского адмирала большое впечатление произвел план русского морского десанта на Босфор, о котором ему рассказал Колчак. Члену «команды» Гленнона капитану Кросли дали понять, что неплохо бы пригласить русского адмирала в США. Гленнон со своей стороны решил, что такое приглашение помимо возможности изучения и дальнейшей разработки секретного «босфорского /15/ плана» будет и «дружеским жестом» по отношению к правительству Керенского.[15]

По прибытии в Петроград Колчак писал А.В. Тимиревой: «В субботу 17(30) июня я имел совершенно секретный и важный разговор с послом США Рутом и адмиралом Гленноном, результатом которого было решение мое принять участие в предполагаемых операциях американского флота. Делу был придан сразу весьма решительный характер, и я ухожу в ближайшем будущем в Нью-Йорк. Итак, я оказался в положении, близком к кондотьеру...»[16] О каких же «предполагаемых операциях» шла речь?

По свидетельству двух американских историков — Ч. Уикса и Дж. Бэйлена, авторов, пожалуй, единственной работы о пребывании миссии Колчака в США, Гленнон и Колчак обсуждали в Петрограде новый вариант морского десанта на Босфор и Дарданеллы, вариант для американского флота. Однако, оценивая его, Ч. Уикс и Дж. Бэйлен пишут, что было «крайне сомнительно», чтобы американский флот серьезно отнесся к такому проекту. Во всяком случае в архивах США они не обнаружили никаких свидетельств подобного рода намерений, и это естественно, так как главная забота американцев тогда заключалась в борьбе с германскими подводными лодками. И в этой связи Колчак действительно мог представлять интерес для морского ведомства США: он слыл крупным специалистом по минному делу.

Так или иначе, но с разрешения Рута Гленнон обратился в русское адмиралтейство с просьбой о командировании Колчака в Америку. И неожиданно получил отказ. Ему ответили, что Колчак должен «отчитаться» за «некомпетентное командование» в Севастополе.[17] Тогда в дело, по-видимому, вмешался сам Рут. Перед своим отъездом в США (21 июля) он обратился к Временному правительству с официальным приглашением Колчака. Об этом Колчак писал той же Тимиревой: «Рут и Гленнон довольно ультимативно предложили Временному правительству послать меня в качестве начальника военной миссии в Америку для службы во время войны в U. S. Navy...»[18] Возникает вопрос: почему Керенский все же «отпустил» Колчака, не учинив над ним предполагаемого дознания по «черноморскому делу»?

Начальник штаба Колчака, уже упоминавшийся Смирнов в своих воспоминаниях писал, что Керенский принял такое решение, после того как был информирован морским /16/ министром «о связях Колчака с контрреволюционными группами».[19] Американские исследователи миссии Колчака в Америке высказывают сомнение в справедливости такого объяснения. Они согласны с тем, что симпатии Колчака находились на стороне Корнилова, а не Керенского, но, если бы Колчак оказался «глубоко вовлечен в антиправительственную деятельность», он, считают Уикс и Бэйлен, вообще не покинул бы Россию.[20] Между тем имеются факты, свидетельствующие о прямой вовлеченности Колчака в деятельность контрреволюционных организаций, не только антисоветских, но и антиправительственных, несколько позднее сгруппировавшихся вокруг генерала Л.Г. Корнилова.

Стояло лето 1917 г. — время значительной активизации контрреволюционных сил, кристаллизации их главной идеи — идеи военной диктатуры, выраставшей из тоски по «сильной личности», «твердой руке», способной восстановить «порядок», покончить с революцией. Уже шел активный поиск будущего диктатора из среды «прочных генералов». Котировался Корнилов, но отнюдь не он один. У него имелись конкуренты, и, пожалуй, первым среди них был Колчак. В кругах тех, кто ненавидел революцию, с восторгом рассказывали о «великолепном», «рыцарском» жесте адмирала, когда он с трагической эффектностью бросил свой кортик в морские воды, протестуя против «анархии» на Черноморском флоте. Факт этот, обрастая драматическими подробностями, превращался в легенду, позднее занявшую прочное место в символике «белого дела». Как пишет Н.И. Иорданский, имя Колчака «стало боевым кличем желтой — большой и малой — прессы. Номера «Живого слова» и «Маленькой газеты» выходили с огромными аншлагами: «Адмирал Колчак — спаситель России», «Вся власть — адмиралу Колчаку» и т. д.[21]

Поэтому было вполне естественным, что так называемый «Республиканский центр», возникший в Петрограде еще в мае, но окончательно сложившийся в июне 1917 г., прежде всего обратился к Колчаку. В литературе об этом центре известно немного. Обычно он рассматривается в ряду тех правых, главным образом военных группировок, которые сыграли важную роль в подготовке корниловского выступления в августе 1917 г. Это верно. «Республиканский центр» действительно координировал действия этих групп, сплачивая их на платформе борьбы за «национальную диктатуру». Но значение его представляется более /17/ широким. Слово «республиканский» являло собой лишь вывеску, имевшую цель не только легально прикрыть организацию, но главным образом привлечь более широкий круг участников: лидеры центра понимали, что одними попрятавшимися сторонниками «павшего режима» им не обойтись. Вообще следует, по-видимому, считать, что «Республиканский центр» с его программой «твердой власти», военной диктатуры, окончательно не предрешающей форму государственного строя, и с его склонностью к вовлечению в свою организационную орбиту разнородных контрреволюционных и антисоветских элементов стоял у истоков будущего «белого движения».

На допросе в Иркутске Колчак признал, что он участвовал в «нескольких заседаниях Национального (т. е. Республиканского. — Г.И.) центра», но, по его словам, заявил там, что работать в России больше не может и собирается в Америку. В подробности своих связей с «Республиканским центром» он вдаваться не стал. Между тем, по другим данным, они не были столь поверхностными, какими их представлял Колчак в Иркутске.

Первое, «завязывающее», свидание состоялось на Васильевском острове, где Колчак жил тогда на частной квартире. По свидетельству одного из участников беседы, «Колчак был подготовлен к разговору и не колеблясь ответил, что может принять предложение (вступить в «Республиканский центр». — Г.И.), так как вполне сознает необходимость военной диктатуры в России». Однако он заметил, что «ранее решения должен знать, располагает ли Республиканский центр достаточными денежными средствами», имеется ли сколько-нибудь конкретный план действий и т. п. После этого свидания Колчак и люди из его близкого окружения стали бывать на совещаниях «Республиканского центра», «куда специально приглашались разные полезные лица и вырабатывался план действий».[22]

Были и отдельные, державшиеся в секрете встречи, в частности с П.Н. Милюковым и В.В. Шульгиным. К июлю деятельность центра активизировалась. Шли заседания, разрабатывались планы, привлекались новые члены, среди которых было немало авантюристов. По некоторым воспоминаниям, здесь подвизались, например, капитан М. Муравьев — будущий главком Восточного фронта, поднявший в июле 1918 г. восстание против Советской власти, а также «лихой поручик» П. Бермонт-Авалов, ставший позднее одним из главарей северо-западной белогвардейщины.[23] /18/

Сведения об этом Авалове подтверждаются им самим. Он утверждал позднее в своих мемуарах, что летом 1917 г. через неких лейтенантов Папандопуло и Сапсала установил связь с находившимся в Петрограде Колчаком. Переговоры якобы шли о подготовке выступления с целью установления военной диктатуры, однако Колчак, по словам Авалова, счел это преждевременным. Впрочем, свою роль тут сыграли авантюризм и фанфаронство «лихого поручика». Так или иначе, но в августе 1919 г. Бермонт-Авалов, уже командовавший в Прибалтике белогвардейскими русско-германскими отрядами, сообщал Колчаку (тогда уже «верховному правителю»), что рассматривает свою деятельность как продолжение «совместной работы» летом 1917 г.[24]

Колчака, по-видимому, постепенно вводили в курс дела, ориентировали в политической ситуации. Если верить упоминавшемуся Н. Иорданскому, контрреволюционный ажиотаж вокруг Колчака и его собственные политические связи стали вызывать некоторое беспокойство в правительственных сферах. Ставился якобы даже вопрос о привлечении его к ответственности за связь с генералом В.И. Гурко и другими монархистами[25]. (Гурко был арестован Временным правительством как раз накануне отъезда Колчака), но проверить эти утверждения Иорданского трудно. В этой связи, однако, следует упомянуть обширную статью некоего «Анка» о Колчаке, написанную, правда, уже тогда, когда он стал «верховным правителем», и опубликованную 2(15) июня 1919 г. в «Сибирской речи» (Омск). В ней, между прочим, имеется такое любопытное утверждение: еще летом 1917 г., когда адмирал находился в Петрограде, именно с ним «как-то сама собой связывалась надежда-ожидание — не он ли сметет паяца Керенского». Но, пишет автор статьи, «его тогда испугались и выслали (!) в Америку». Тут, возможно, имеется известное преувеличение, но и какой-то элемент правды. В уже упоминавшейся автобиографии Колчак отметил,что правительство Керенского охотно согласилось на его отъезд, так как вообще желало «избавиться» от его присутствия. Так или иначе, но приближавшийся отъезд, вероятно, избавил Колчака от весьма возможных неприятностей.

Итак, в начале августа Колчак отбыл к месту своего нового назначения &mdash в США. В состав его миссии входили: бывший начальник его штаба М. Смирнов, морские офицеры Д.В. Колечницкий, И.Е. Вуич, А.М. Меженцев /19/ и В.В. Макаров. Но заметим: в комитете «Республиканского центра», находившемся в доме «Общества Бессарабской железной дороги» на Невском проспекте, Колчак оставил своего представителя — некоего лейтенанта Фомина.[26]

В начале же августа 1917 г. Колчак прибыл в Лондон. Отсюда, с дороги, он сообщал в Петроград, что, к его сожалению, и в Англии растет рабочее движение «с тенденцией создания Советов С. и Р. депутатов». Причины для него, конечно, ясны: это «несомненно немецкая работа», точно так же как и «у нас», где немецкие агенты «чуть ли не входят в правительство». Примечательное единомыслие с Корниловым: тот, как известно, тоже считал, что во Временном правительстве затаились германские агенты.

В Лондоне Колчаку демонстрировали гидросамолеты, новейшие способы бомбометания и т. п. Упоминавшиеся нами Ч. Уикс и Дж. Бэйлен утверждают, что беседы Колчака с англичанами ограничивались военными проблемами и исключали какие бы то ни было «политические дискуссии». Но это не совсем так. Адмиралы Холь и Джеликоу полностью поддерживали своего русского коллегу в убеждении, что лишь военная диктатура — путь к «спасению» России.[27] Неторопливые, респектабельные беседы в тишине задрапированных кабинетов английских морских лордов, вероятно, не остались бесследными: весной 1918 г., когда Колчак уже будет на Дальнем Востоке, о них, по всей вероятности, вспомнили обе стороны.

В Соединенные Штаты Колчак прибыл в начале сентября. 10-го числа его принял глава американского морского ведомства Дэниельс. На приеме он произнес высокопарный тост. «Самая старая республика Нового Света приветствует самую молодую республику Старого Света», — сказал он. Со своей стороны Колчак с прямолинейностью, более подходящей в других обстоятельствах, продолжал твердить о необходимости установления «союзного контроля над проливами». Это несколько удивило присутствовавших, так как большинство из них толком не знало о целях миссии русского адмирала. Газеты высказывали разные предположения, но в общем сходились на том, что морские офицеры из России прибыли для обмена опытом. Действительно, Колчак и его спутники провели некоторое время в американском морском колледже, участвовали в маневрах атлантической эскадры США, изучали уставы американского флота. /20/

Но относительно плана десанта в проливы вопрос так и не поднимался. Становилось ясно, что миссия в США подходит к концу. Сохранилось письмо Колчака от 1(14) октября в Россию, некоему «Владимиру Вадимовичу», в котором говорится:

«...та задача, которая меня более всего интересовала в Америке и о которой Вы знаете, не получила осуществления и не получит его. Этот вопрос, насколько я знаю, отрицательно решен англичанами на последней конференции в Лондоне, где присутствовал представитель американского флота. Я не знаю, кто был от нас представителем на этой конференции, но я считаю, что с нею кончились наши последние надежды на проливы».[28]

Колчак решил возвращаться в Россию через Тихий океан и Дальний Восток. В исторической литературе иногда встречается утверждение, будто он ехал чуть ли не с готовым намерением заняться там подготовкой военного переворота.[29] Думается, что тут имеется некоторое форсирование. Не зная конкретной политической обстановки в России, Колчак вряд ли мог ставить перед собой подобного рода задачу.

16 октября Колчака принял президент В. Вильсон, а 20-го он выехал в Сан-Франциско, откуда во Владивосток отходил японский пароход «Карио-Мару».

Накануне отъезда в Сан-Франциско Колчак получил телеграмму из Петрограда с предложением выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание от кадетской партии в Балтийском и Черноморском флотах. Он тут же ответил согласием.[30] Впрочем, и сама телеграмма, и ответ на нее запоздали. Пришло новое сообщение: о свержении Временного правительства, о победе Октябрьской революции. Все планы рушились. Колчак писал: «...я решил вернуться в Россию и там уже разобраться, что делать дальше».

Как и в США летом 1917 г., Колчак ехал из Америки фактически инкогнито. Сохранилась любопытная фотография: на открытой палубе японского парохода небольшая группа людей. В первом ряду сидят две дамы в широкополых шляпах; между ними в плетеном кресле — худощавый человек в штатском пиджачке, на голове кепка с большим козырьком. Человек мрачновато щурится, смотрит куда-то вниз. С трудом узнаешь в нем Колчака, сменившего адмиральский мундир на куцый штатский костюм.

В Японию прибыли в начале ноября, где, по словам Колчака, и застало его «объявление проклятого мира» /21/ (имеется в виду перемирие в Бресте). Он думал недолго. «Я, — писал он, — отправился к английскому послу сэру Грину и просил передать английскому правительству, что я не могу признать мира и прошу меня использовать для войны как угодно и где угодно...»[31]

Пожалуй, полнее всего вопрос о взаимоотношениях адмирала с английскими властями в период между его приездом в Японию и возвращением на русский Дальний Восток исследован в книге американского биографа Колчака П. Флеминга, который использовал для этого сюжета британские и другие западные архивы. Поэтому целесообразно воспользоваться его данными, хотя и их недостаточно для полного освещения всей картины: многое тут обеими сторонами держалось в секрете. Как пишет Флеминг, просьба Колчака в середине декабря была передана министру иностранных дел А. Бальфуру, что свидетельствовало о большом значении, которое ей придавалось.[32] Через посла Грина английское правительство попросило Колчака остаться пока в Японии: по-видимому, вариант его лучшего использования подлежал обсуждению.

Черновики дневниковых записей и писем Колчака «японского периода» (в Японии он пробыл около двух месяцев) представляют значительный интерес: они помогают раскрыть внутренний мир одного из крупнейших лидеров «белого движения», «верховного правителя» контрреволюционной, антисоветской России и таким образом проливают свет на идеологические и политические принципы «белого дела» в целом. На это обстоятельство позднее, в эмиграции, прямо указывал Г. Лейхтенбергский. Рекомендуя их для издания в «Белом деле», 18 августа 1926 г. он писал редактору сборника А.А. Лампе, что хотя колчаковский дневник хронологически и не имеет прямого отношения к истории белого движения, тем не менее в нем проводятся те же идеи, «которыми живет именно все белое дело», конкретно «борьба с революцией и демократизмом».

В Иокогаме, где остановился Колчак, находилось немало русских. В большинстве это были эмигранты, бежавшие из России от революции. Но в их среду Колчак не стремился. Это общество людей, писал он, «признавших свое бессилие в борьбе, не могущих и не желающих бороться», и оно не вызывало у него ни интереса, ни большого сочувствия. Он поддерживал связи кое с кем из состава русского посольства, но главным образом с английскими и японскими военными. В основном же проводил время за /22/ чтением книг древних китайских стратегов, например Су-на, жившего в VI веке до нашей эры, перед которым, по его мнению, «бледнеет Клаузевиц»; изучал «учение секты Зен — воинствующий буддизм». «Война, — писал Колчак, — единственная служба, которую не только теоретически ставлю выше всего, но которую искренно и бесконечно люблю...»[33]

Между тем вопрос о судьбе русского адмирала был передан из Форин оффис в военное министерство, которое в начале января 1918 г. сообщило через посольство в Токио, что Колчак принимается «на службу его величества» и должен направиться в штаб Месопотамского фронта, где его назначение будет уточнено. Активных военных действий в Месопотамии не велось, зато там свирепствовала эпидемия холеры. Но это не смутило Колчака. «Неважная смерть, — меланхолически замечал он, — но лучше, чем от рук сознательного пролетариата, красы и гордости революции».[34]

Направление Колчака на Месопотамский фронт выглядело несколько неожиданным. П. Флеминг пишет, что оно скорее всего было связано с подготовкой отправки отряда генерала Денстервиля на помощь закавказской контрреволюции. Но предварительно планировалось соединение этого отряда с русскими войсками, еще с царских времен находившимися в Персии. Весьма вероятно, что Колчаку первоначально предназначалась определенная роль в этом предприятии. Косвенное подтверждение этому можно найти в интервью Колчака сотруднику владивостокской «Моей газеты» в Токио летом 1918 г. Там он, в частности, сказал, что отмена его «Месопотамского назначения» (о чем см. далее) произошла по распоряжению английского правительства, «ввиду распадения кавказской армии и изменившейся обстановки в Месопотамии...».[35]

Путь к месту назначения оказался долгим. В Шанхае пришлось задержаться из-за чумного карантина. Колчак по-прежнему жил замкнуто. Постоянным его собеседником стал японский полковник Хизахиде, знакомство с которым он свел еще в Иокогаме. Хизахиде служил военным атташе на Западном фронте, а затем вернулся в Японию через Скандинавию и Россию. Самурай, ярый последователь той самой воинствующей буддистской секты Зен, учение которой так привлекло Колчака, член «секретного пан-монгольского общества», Хизахиде оказал на русского адмирала большое влияние. /23/

Японец, по словам Колчака, прибыл в Шанхай по делам, «связанным с восстанием против существующего правительства Небесной республики». Японский империалист проповедовал Колчаку то, что находило в его сердце самый горячий отклик: «Единственная форма государственного управления, отвечающая самому понятию о государстве, есть то, что принято называть милитаризмом... Ему противополагают понятие либерализма и демократии... Текущая война есть борьба демократического начала с милитаризмом, точнее, с аристократическим началом... Опасность — в моральном разложении, вызванном демократической идеологией и связанными с ней учениями пацифизма, социализма и интернационализма».

«Что такое демократия? — вещал японец. — Это развращенная народная масса, желающая власти, но власть не может принадлежать массам, большому числу в силу закона глупости числа... Государственный деятель во время войны должен быть военным по духу и направлению».

Комментируя эту фашистско-милитаристскую проповедь, Колчак писал, что ему нечего было возразить «японскому фанатику», «тяжелой справедливости его слов». «Революционная демократия захлебнется в собственной грязи, — пророчествовал Колчак, — или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего».[36]

Милитаристский угар, в котором пребывал Колчак под влиянием книг «воинствующего буддизма» и разглагольствований фанатичного самурая, ввергал его в мистическое состояние. Еще тогда он стал поклоняться «культу холодной стали» сверкающего японского клинка. В мрачные для себя часы он доставал «клинок Котейсу» и долго смотрел на него, сидя в полутьме у камина. Слабый свет потухающих углей отражался на блестящей полосе клинка, и Колчаку казалось, что на его поверхности появляются какие-то тени, какие-то образы, «непрерывно сменяющиеся друг другом, точно струившаяся полоса дыма и тумана...».[37]

Прошел почти месяц, карантин наконец сняли. Можно было двигаться дальше. Но перед самым отъездом из Шанхая Колчак через английского посла Джордана неожиданно получил телеграмму от русского посла в Пекине /24/ князя Н. Кудашева: он просил адмирала срочно приехать посоветоваться «по весьма важному делу».

Что же случилось? Чтобы понять это, обратимся к событиям на Дальнем Востоке, в полосе отчуждения КВЖД и ее «столице» — Харбине.

После Октября в Харбин устремились те, кто бежал от революции: генералы, офицеры, чиновники, дельцы, «общественные деятели», начиная с черносотенных монархистов и кончая «умеренными социалистами». Значение Харбина как одного из главных антисоветских центров особенно повышалось в связи с близостью к потенциальным интервентам. Главную роль здесь играл управляющий Китайско-Восточной железной дорогой генерал-лейтенант Д.Л. Хорват. Ставленник С.Ю. Витте, он занимал этот пост с 1903 г., с начала эксплуатации дороги, и за прошедшие годы пустил тут довольно глубокие и прочные корни в деловых и дипломатических кругах. После Февральской революции Временное правительство назначило Хорвата своим комиссаром в полосе отчуждения КВЖД.

В начале декабря 1917 г. телеграммой В.И. Ленина вся власть в зоне КВЖД передавалась Харбинскому Совету, Хорват был смещен. Но Советская власть продержалась здесь около трех недель. Поощряемая союзными представителями, местная реакция ликвидировала ее.[38]

В феврале 1918 г. при содействии Хорвата в Харбине образовался так называемый «Дальневосточный комитет активной защиты родины и Учредительного собрания». Первоначальной егозадачей было оказание помощи контрреволюционным воинским формированиям, действовавшим в полосе отчуждения КВЖД и в прилегающих районах. В непосредственном подчинении комитета находился так называемый корпус защиты Учредительного собрания. Но в него удалось наскрести не более 200 человек. Большей численностью и «боевитостью» отличались отряды атаманов Г. Семенова (Забайкалье), И. Гамова (Амурская область), И. Калмыкова (Приморье), полковников Орлова, Маковкина и др., но эта белогвардейская «вольница» не спешила ставить себя под контроль «политиканов» из комитета.

Политически комитет был неоднороден. В нем существовало два «течения». «Либерально-буржуазное» в целях успешной борьбы с Советской властью и большевиками склонялось к коалиции с «демократическими», правосоциалистическими элементами. Видную роль в нем играл /25/ бывший иркутский губернский комиссар (назначенный Временным правительством) И.А. Лавров.

Другое течение, имевшее в комитете явный перевес, занимало крайне правые, монархические позиции. Его возглавляли харбинский адвокат Александров и русский консул в Харбине Попов. Точка зрения этих людей и их сторонников была предельно ясна: никаких соглашений с «социалистами», необходима твердая власть, военная диктатура. Отражавшая их политическую платформу харбинская газета «Призыв» 5 марта 1918 г. в статье «Власть» призывала «обнаружить чрезмерную быстроту в приискании достойнейшего, на плечи которого нужно взвалить это тяжелое бремя». Состоявшаяся в феврале 1918 г. конференция кадетов полностью поддержала эту платформу. В качестве «достойнейшего» на пост диктатора «Дальневосточный комитет» (из которого ушли «либеральные элементы») кадеты выдвигали, конечно, Хорвата. Ему предлагали объявить себя «правителем России».[39]

Но в начале марта 1918 г. у «Дальневосточного комитета» и Хорвата объявился соперник. Это была группа министров так называемого Временного правительства автономной Сибири, образованного в январе 1918 г. в Томске, но вынужденного бежать оттуда после того, как там установилась Советская власть.[40] Первоначально эта группа, возглавляемая П.Я. Дербером («маленьким Петей», как его звали в Сибири), намеревалась осесть в Чите, но и там власть взяли Советы. Тогда Дербер и Ко направили в Харбин своих эмиссаров — Е. Захарова, Л. Устругова и А. Сталя, которые должны были информировать союзников о создании Сибирского правительства и добиваться их поддержки. Вслед за эмиссарами в Харбин явился и сам Дербер «со товарищи». Возникло своего рода «двоевластие»: с одной стороны, прохорватовский «Дальневосточный комитет», придерживавшийся монархическо-кадетского курса и опиравшийся на «цензовые элементы», с другой — Временное правительство автономной Сибири, состоявшее из правых эсеров-областников.

Поначалу была предпринята попытка добиться компромисса, поощряемая союзными представителями, находившимися в Китае. Выдвинули проект создания единого правительства, в которое должны были войти по четыре человека от «Дальневосточного комитета» и дерберовского правительства плюс два «нейтральных» лица. Компромисс, однако, не состоялся. Генерал В.Е. Флуг (вместе с полковником /26/ В. Глухаревым весной 1918 г. он прибыл в Сибирь и на Дальний Восток в качестве эмиссара командования Добровольческой армии и вскоре стал членом «Дальневосточного комитета») обвинял в этом Дербера. А председатель Сибирской областной думы эсер И.А. Якушев возлагал ответственность на хорватовцев. Дербер, по его утверждению, был готов на коалицию, но «Дальневосточный комитет» отвергал «автономистское движение» в Сибири[41]. Суть разногласий была все-таки в ином. Монархисты и кадеты рассматривали группу Дербера как «социалистическую» (так как она состояла из правых эсеров). Напротив, «Дальневосточный комитет» они считали своим. Здесь, таким образом, завязывался тот же самый конфликт, что и в других контрреволюционных центрах: между «демократическим» и буржуазно-помещичьим антисоветскими секторами. Обе группировки искали признания и поддержки у союзных представителей на Дальнем Востоке. Каждая из них рекламировала себя как наиболее представительную и надежную, способную организовать борьбу с Советской властью.

Положение осложнялось еще и ростом «атаманщины». Наибольшую силу приобрел Г. Семенов, явно пытавшийся играть самостоятельную политическую роль. Двойную, если не тройную, игру вели И.М. Гамов, И.М. Калмыков и другие атаманы и атаманчики. Прибрать их к рукам не удавалось ни Хорвату, ни тем более сибирским эсерам-«автономистам».

Между тем союзники готовились к интервенции. Согласно меморандуму А. Бальфура (декабрь 1917 г.), одобренному правительствами Антанты, союзники должны были «оказывать поддержку местным (антисоветским. — Г.И.) правительствам и их армиям».[42] Но царившая на Дальнем Востоке неразбериха (при наличии своекорыстных интересов у бывших союзников России и довольно острых империалистических противоречий между ними) затрудняла им политическую ориентацию, в известной мере путала карты при решении вопроса о том, на какую же контрреволюционную группировку делать главную ставку. К тому же каждая из держав (Япония, Англия, США и др.) искала «собственных» ставленников, способных по крайней мере уравновесить противодействие своих партнеров-соперников.[43]

Весной 1918 г., т. е. к тому времени, когда в Харбине сложилось хорватовско-дерберовское «двоевластие», японцы /27/ уже сумели довольно прочно «перехватить» Семенова и «забирали» в свои руки «Дальневосточный комитет». «Весной 1918 г., — писал Якушев, — Хорватом были получены заверения Японии о готовности поддержать его». Со своей стороны хорватовцы «подчеркивали возможность и необходимость преимущественного участия японских войск при выступлении организованных в Маньчжурии русских отрядов против большевиков».[44]

Такой «перевес» японцев не мог не тревожить западных союзников-интервенционистов. Но что они могли противопоставить ему из наличных дальневосточных контрреволюционных сил? Дерберовское правительство, хотя и импонировало им своей внешней «демократичностью», не располагало сколько-нибудь серьезной опорой, явно висело в воздухе. Предпочтительнее выглядел все тот же Хорват, но для англичан в целях усиления собственных позиций желательно было пополнить хорватовскую группу «своим» человеком, причем таким, который мог бы выдвинуться на первый план и объединить вокруг себя соперничающие контрреволюционные группировки.

Трудно сказать, у кого впервые возникла мысль о Колчаке как о фигуре, способной решить эту задачу: в русских ли контрреволюционных кругах Харбина и Пекина или в дипломатических кругах союзников (прежде всего англичан). Колчаковский журналист А. Ган позднее писал, что идея создания объединенного антисоветского фронта на Дальнем Востоке родилась в начале 1918 г. среди «русских общественных деятелей» и они же связали эту идею с именем Колчака.[45] Возможно, так и было, но без согласования с союзниками эта идея не могла обрести плоть и кровь хотя бы потому, что Колчак официально находился на службе «его величества» короля Великобритании.

Такова была предыстория телеграммы Кудашева, направленной Колчаку в Шанхай, с просьбой приехать в Пекин «по важному делу». Колчак ответил, что не может выполнить просьбу, так как его маршрут «уже решен».[46] Кудашеву пришлось «подключать» к делу англичан. Британский посол Джордан сообщил в Лондон о кудашевской просьбе и отказе Колчака. Пока в Лондоне обсуждали новое обстоятельство и готовили ответ, Колчак уже выехал в Сингапур, куда и прибыл 11 марта. А тем временем англичане приняли решение. Сразу же после торжественной встречи Колчаку вручили телеграмму начальника английской военной разведки, который, по словам Р. Флеминга, /28/ «контролировал передвижение Колчака». В телеграмме указывалось: «Ваше секретное присутствие в Маньчжурии представляется более желательным». Это мотивировалось переменой ситуации на Среднем Востоке, а также приглашением посла Кудашева и — что важно отметить — просьбой русского правления и русских акционеров КВЖД.[47]

«...И вот я, — записал Колчак в своем дневнике, — со своими офицерами оставил «Динега» (пароход, на котором он прибыл в Сингапур. — Г.И.), перебрался в отель «Европа» и жду нового парохода, чтобы уехать обратно в Шанхай, а оттуда в Пекин, где я имею указание получить инструкции и информацию от союзных послов. Моя миссия является секретной, и хотя я догадываюсь о ее задачах и целях, но пока не буду говорить о ней до прибытия в Пекин...»[48]

В чем же состояли конкретные цели и задачи, о которых «догадывался» Колчак, но о которых он «пока» не хотел говорить?

В начале апреля 1918 г. Колчак возвратился в Пекин. В Харбине этот факт был отмечен как дерберовцами, так и в хорватовских кругах. Залучить адмирала рассчитывали как те, так и другие. Дербер дал указание находившемуся в Пекине Устругову предложить Колчаку пост морского министра в его правительстве.[49] Но Хорват и его сторонники действовали оперативнее и решительнее. Хорват сам прибыл в Пекин. Здесь у него были прочные связи как в дипломатических кругах (в частности, с послом Кудаше-вым), так и в кругах деловых. В Пекине в это время находились такие крупные промышленные и банковские воротилы, как председатель Русско-азиатского банка Путилов,. Львов, поддерживавшие Хорвата и «Дальневосточный комитет» против дерберовских «социалистов». Хорват, Кудашев, Путилов и другие несколько раз встречались с Колчаком. Кудашев информировал адмирала о том, что на юге России уже действует Добровольческая армия во главе с Алексеевым и Корниловым (он еще не знал, что Корнилов в конце марта 1918 г. был убит в бою под Екатеринодаром) и что теперь «необходимо начать подготовлять Дальний Восток к тому, чтобы создать здесь вооруженную силу...».

Замысел рисовался примерно в следующем виде: осуществить формирование и подготовку контрреволюционных войск в полосе отчуждения КВЖД под «видом охраны этой полосы отчуждения, а затем, когда эти войска будут /29/ обучены и подготовлены, двинуть их за пределы китайской полосы на Владивосток или куда-нибудь» (имелось в виду и западное направление — на Иркутск).[50] Одновременно намечалось согласование действий с Семеновым, орудовавшим в Забайкалье, и другими атаманами. Реализацию этих задач и предполагалось возложить на Колчака. В уже упоминавшемся интервью газете «Моя газета» (летом 1918 г.) он говорил: «В Пекине я встретился с Хорватом и Путиловым, кои решили создать вооруженную силу в полосе отчуждения, чтобы впоследствии двинуть ее для борьбы с немцами и большевиками. Меня пригласили принять командование этими войсками, и я принял командование...» Для «легализации» задуманного плана 14(27) апреля 1918 г. создавалось новое правление КВЖД, в которое помимо Колчака вошли А.Н. Венцель, Хорват (директор-распорядитель), А.И. Путилов, Л.А. Устругов, Н.А. Коновалов и др.[51]

Намечалось, таким образом, формирование дальневосточной контрреволюционной армии по типу алексеевско-корниловской на юге России. Но речь шла не только об этом. Планы были более широкие, о чем свидетельствует следующий факт. Когда Колчак прибыл в Пекин и явился в посольство к Кудашеву, здесь его уже ждала секретная телеграмма от русского посла в США Б. А. Бахметьева. Тот сообщал, что в Америке предполагается встреча «русских политических деятелей, находящихся за границей», с целью создания «политического центра», который должен заняться разработкой мероприятий, «необходимых для национального возрождения России». Бахметьев считал необходимым присутствие Колчака и просил его приехать в США «хотя бы на короткое время, но так, чтобы это не было никому известно». Ответ Колчака, посланный в апреле из Пекина, не требует комментариев. «По приглашению Путилова и с согласия британского правительства, — писал он, — я вступил в управление КВЖД, которое стремится... к той же цели, что и Вы: создать политический центр для восстановления России».[52] Исходя из этого он отказывался от приглашения Бахметьева.

В разрабатывавшемся проекте Колчаку, как видим, отводилась одна из главных ролей. Да и он сам со своей амбициозностью и мессианскими ощущениями не согласился бы на иную... Тем не менее в определенном смысле Колчак направлялся в Маньчжурию как британский агент, как креатура, соответствующая английским интересам. Да /30/ и формально он состоял на службе в английской армии и возвращался теперь на Дальний Восток с ведома и санкции секретных служб Великобритании. Примечательно, что антантовским представителям, находившимся там, было рекомендовано не афишировать связи русского адмирала с союзниками вообще и с Англией особенно. Когда позднее (в июле 1918 г.) корреспондент «Daily Mail» передал в свою газету интервью с Колчаком, в котором адмирал «недипломатично» заявил, что прибыл в Маньчжурию по указанию британского военного министерства, последовало внушение: шеф военной разведки приказал своему агенту в Маньчжурии — капитану Л. Стевени (с ним мы еще встретимся в Омске в момент колчаковского переворота 18 ноября) немедленно «разъяснить адмиралу, что было бы весьма желательно, чтобы он хранил молчание о его связях с нами».[53]

Действительность, однако, оказалась сложнее, чем она рисовалась участникам пекинских совещаний. В Харбине, куда он приехал в середине апреля, Колчак попал в засасывающий омут грызни дальневосточной контрреволюции и дипломатической игры «союзников», готовившихся к открытой интервенции. Ни с кем невозможно было «сработаться». Прежде всего мешало и путалось в ногах сидевшее в Харбине дерберовское правительство. В нем, говорил Колчак корреспонденту «Моей газеты», «были все те же представители крайних социалистических партий (?!), которые однажды уже привели Россию к гибели...». С ними у него разговора быть не могло. Еще хуже — не удалось наладить сотрудничество с Семеновым, располагавшим наиболее крупными вооруженными силами. В интервью Колчак объяснял это главным образом разногласиями стратегического характера и строптивостью Семенова. «В это время, — говорил он, — Семенов развивал свои действия на Запад от Маньчжурии, и японцы поддерживали его. Мое мнение было, что действовать надо по направлению к Владивостоку, а не на Запад. Владивосток... располагающий запасами вооружения, мог служить базой для создания вооруженных сил. В полосе отчуждения ничего серьезного создать было нельзя. Необходимо было перенести все на русскую территорию, лучше всего на восток. Тогда же Семенов, Таскин и др. объявили себя правительством в Забайкалье, а Семенов отказался принять мое командование».

Возникли разногласия и с Хорватом. В том же /31/ интервью «Моей газете» Колчак отозвался о нем, пожалуй, наиболее резко: «О правительстве Хорвата не могло быть серьезного разговора... Это — пародия на правительство. В полосе отчуждения какое может быть правительство? Правительство, какое каждый китайский городовой может выселить!»

В чем заключались причины развала хорватовско-колчаковского альянса, заключенного при содействии англичан в Пекине? Они имели как внутриполитический, так и внешнеполитический аспекты. Прежде всего Колчак был, по-видимому, недоволен «слабостью» и нерешительностью Хорвата как главы контрреволюционных сил. Позднее на допросе в Иркутске он говорил: «Хорват все время держался странной политики примирения». Мы знаем, что одно время он вел переговоры с Дербером, постоянно стремился сглаживать «острые углы» в отношениях с Семеновым; это, по всей вероятности, раздражало Колчака. У него росло подозрение, что Хорват хочет от него «отделаться».[54]

Еще важнее были разногласия внешнеполитического характера. Хорват и его сторонники, все глубже втягиваясь в прояпонскую ориентацию, делали ставку на прямое вооруженное вмешательство японских интервентов в борьбу с Советской властью даже за территориальные и иные компенсации. Колчак, ориентируясь на англичан, был осторожнее. Он еще склонялся к мысли, что внутренние контрреволюционные силы должны сами выполнить свою задачу, опираясь в основном на материальную и техническую помощь союзников и на их охрану белогвардейского тыла. По утверждению Колчака на допросе, создание крупных вооруженных сил русской контрреволюции не соответствовало планам японских милитаристов, они старались «дробить» те формирования, которые Колчак пытался объединить, поставив под свой контроль. На этой почве между представителями японской военной миссии и Колчаком возникали столкновения. В Харбине стали распространяться слухи о «японофобии» русского адмирала, что еще больше затрудняло его «работу». Результатом всех этих разногласий стал уход Колчака из хорватов-ского правления КВЖД. Он уехал в Токио для выяснения отношений с японским генштабом, союзными представителями и заодно для лечения вконец расстроенных нервов. В письме полковнику Орлову из Токио он так объяснял свой отъезд: «Нам нужна материальная помощь иностранцев. И я буду работать в этом направлении!» /32/

Оставил бы Колчак свой харбинский пост, если бы знал, что вот-вот развернутся события, которые внесут существенные перемены в политическую ситуацию в Сибири и на Дальнем Востоке? Еще в Харбине до него доходили сведения о восстаниях чехословаков на Сибирской магистрали, но они были отрывочными и не очень определенными. Между тем в самом конце июня во Владивостоке произошло событие, имевшее важное значение для всей дальневосточной контрреволюции: находившиеся в городе и готовившиеся к эвакуации на Запад чешские подразделения совместно с конспиративными белогвардейскими отрядами свергли Советскую власть. И «странным образом» в момент этого контрреволюционного переворота дерберовское правительство оказалось... во Владивостоке! По-видимому, те контрреволюционные элементы, которые вместе с белочехами заранее готовили выступление во Владивостоке, имели связи с Дербером и его людьми. Без промедления «маленький Петя» объявил свою группу правительством под старым названием — Временное правительство автономной Сибири. Однако буржуазные элементы Владивостока и монархически настроенное офицерство и здесь, точно так же как в Харбине, мягко говоря, косо смотрело на харбинских «социалистов», бежавших из Сибири. Дерберу пришлось с этим считаться, и власть в городе была передана городской думе и областному земству. Как пишет генерал Флуг, консулы союзных держав, «будучи озабочены скорейшим созданием обстановки, благоприятной для предстоящей военной интервенции, санкционировали установившийся порядок, признали областную земскую управу законной местной властью».[55]

Проворонивший этот дерберовский маневр Хорват спохватился лишь через несколько дней. Только 3 июля, как пишет Флуг, «было обнаружено исчезновение дербе-ровской группы»: один из ее представителей, случайно задержавшийся в Харбине, рассказал, что его коллеги кружным путем выехали во Владивосток «с целью объявить себя с началом наступления союзников правительством Сибири». Для Хорвата и «дальневосточнокомитетчи-ков» это был удар. В тот самый момент, когда в связи с белочешским мятежом вот-вот должно было начаться долгожданное союзническое вторжение, именно дерберов-ские эсеры оказывались под рукой у интервентов в роли русского правительства! /33/

Ответные действия последовали незамедлительно. На север из полосы КВЖД был направлен отряд атамана Калмыкова. За ним двигались основные хорватовские вооруженные силы под командованием сменившего Колчака генерала Хрещатицкого. Они должны были выполнять двойную задачу: отрезать путь советским частям, отходившим на запад, и захватить хоть какую-то часть «собственно русской территории» для провозглашения Хорвата и его сторонников, до сих пор обретавшихся в Маньчжурии, русской властью. Но даже не дожидаясь этого, в начале июля Хорват объявил себя «временным верховным правителем России» и сформировал так называемый «деловой кабинет», в который вошли С.В. Восто-ротин, А.М. Окороков, М.Д. Курский, С.А. Таскин, перебежавший от Дербера А.А. Устругов и алексеевские «добровольцы» — Флуг с Глухаревым.

А Хрещатицкий уже доносил о «победе»: станция Гродеково и участок русской территории, прилегающий к ней, были захвачены Калмыковым. «Деловой кабинет» с «правителем» во главе бросился туда и 9 июля издал официальную декларацию о принятии на себя функций государственной власти. Целью ее объявлялись «установление твердого порядка и доведение страны до Учредительного собрания» — расхожая программа для всего «белого дела». Но гродековский «правитель» России все-таки запоздал. «Правительство» Дербера, начав свой новый, владивостокский период, уже усиленно обрабатывало чешское командование и прибывших во Владивосток союзных интервентов, убеждая их в том, что хорватовский кабинет опирается на офицерство, «жаждущее возвращения к старому режиму», а диктатура Хорвата есть не что иное, как «предтеча будущего монарха».[56]

Не получил Хорват поддержки от Семенова и даже от Калмыкова. Эти и другие атаманы, снабжаемые сперва англичанами и французами, а затем японцами, все громче говорили о казачьей «автономии», которую они понимали как право творить в своих владениях зверства, шокировавшие даже их иностранных кредиторов.

Между тем, пока две существовавшие на Дальнем Востоке власти, по словам Флуга, «парализовали друг друга», в Сибири набирало силу так называемое Временное Сибирское правительство. Оно образовалось летом 1918 г. в результате белочешского и белогвардейского мятежа из тех дерберовских министров, которые не бежали /34/ вместе с премьером в Харбин, а нелегально, с его ведома остались в Томске и других городах, участвуя в подготовке свержения Советской власти (подробнее об этом см. далее). Возглавил это правительство П.В. Вологодский. Оно обладало обширной территорией и довольно значительными вооруженными силами. Естественно, что оба дальневосточных «правительства» (Хорвата и Дербера, который считал правительство Вологодского своим «филиалом») усиленно перетягивали его на свою сторону. Член хорва-товского «делового кабинета» С.В. Востротин телеграфировал «старому товарищу» Вологодскому, приглашая его присоединиться к Хорвату, поскольку дерберовское правительство стало-де «исключительно социалистическим», а всякое «однородное» правительство «не будет признано союзниками».[57]

В те дни и Кудашеа телеграфировал в Омск о том, что правительства Дербера и Хорвата не признают друг друга и просил омское правительство содействовать «единению всех живых сил страны».[58]

В целях расширения «представительности» и под давлением местных монархистов-черносотенцев Дербер передал пост премьера И.А. Лаврову, сохранив за собой пост министра иностранных дел. Что касается Хорвата, то он тоже перенес свою резиденцию во Владивосток.

Со стороны интервентов была предпринята попытка склонить Хорвата к «соглашению с лавровским правительством». Из Пекина во Владивосток прибыли два дипломата — англичанин Ольстон и француз Мартель — с целью посредничества, но успеха не добились. Дело дошло до того, что в двадцатых числах августа Лавров и земская областная управа обвинили «деловой кабинет» в подготовке государственного переворота. Они утверждали, что Хорват намеревается поставить под контроль подчиненного ему генерала Плешакова все владивостокские воинские части, а затем арестовать членов управы и Временного правительства автономной Сибири.

Представители союзников, демонстрируя, кто в действительности обладает властью в Приморье, приказали разоружить те части, которые признали командование Плешакова. Это разоружение русских белогвардейцев было произведено японцами и китайцами. «Позор» с них был смыт английским генералом А. Ноксом, прибывшим в это время во Владивосток: он распорядился вернуть белогвардейцам оружие. /35/

Прибытие генерала Нокса на русский Дальний Восток было отнюдь не случайным. Он считался одним из крупнейших британских специалистов по России, был прикомандирован еще к царской Ставке, а после Февральской революции установил тесные связи с корниловскими элементами, активно поддерживая их в борьбе за установление в стране военной контрреволюционной диктатуры. Несомненно, что Нокс имел задание разобраться в политической ситуации, разработать рекомендации для контрреволюционного лагеря на Дальнем Востоке и содействовать их реализации. Адмирал Колчак, уехавший в Токио, с этой точки зрения представлял для него особый интерес. В конце августа Нокс уже был в Японии.

А что же сам Колчак, находившийся в Токио уже более двух месяцев? Нервное переутомление, от которого он лечился, не заставило его устраниться от политических дел. Он упорно стремился рассеять представление о себе, как «японофобе», убеждая правящие верхи Японии, что без ее помощи никогда не мыслил и не мыслит «воссоздание нашей боеспособности». «Совершенно лишне говорить, — уверял он, — о его неприязненном отношении к вопросу о посылке японских войск. Так, например, в бытность мою в Пекине я... выразил надежду, что Япония пошлет в Сибирь сильное войско».[59]

Такого рода заявлениями он намеревался, по-видимому, исправить просчет, допущенный им во время первой пробы своих политических сил в полосе отчуждения КВЖД. Не терял он связи и с Дальним Востоком. Сохранилось письмо некоего капитана Апушкина, который информировал своего патрона из Владивостока: «Идет издание приказов Хорвата и Сибирского правительства. Их никто не исполняет. Вообще дела подвигаются медленно, больно наш диктатор (Хорват. — Г.И.) слабоват». Далее Апушкин писал: «Об Вас самые разнообразные слухи, говорят о скором Вашем прибытии как главнокомандующего всеми силами...».[60]

О том же писал Колчаку из Пекина князь Кудашев, бывший одним из инициаторов «переброски» Колчака из Месопотамии на Дальний Восток весной 1918 г. Первая его инициатива не увенчалась успехом, но он не терял веры в будущее. «...Хотя я глубоко сожалею, — писал Кудашев Колчаку в Токио, — что Вам пришлось оставить Маньчжурию и что таким образом Вы обречены до поры до времени на бездействие, лично за Вас я очень рад, что Вы остались /36/ непричастным к рискованному шагу ген. Хорвата, успех которого еще под большим сомнением. Искренне надеюсь, что Вы только временно отошли от активной работы воссоздания России и восстановления у нас порядка и власти...»[61]

Несомненно, надеялся на это и сам Колчак. Но из его иркутских показаний следует, что в харбинскую или владивостокскую «яму», в которой сидели «опереточное» дербе-ровское правительство и «пародийное» правительство Хорвата, он уже лезть не намеревался. В Токио до него доходили сведения и об омском правительстве Вологодского и о самарском Комуче, но они были отрывочными, неопределенными. Приходилось ждать дальнейшего развития событий.

В конце августа у Колчака произошла важная встреча. Его собеседником был генерал А. Нокс, прибывший из Владивостока и лично наблюдавший там хорватовско-дерберовскую грызню. Колчак на допросе в Иркутске рассказал об этой встрече в общем-то скупо. По его словам, собеседники пришли к выводу, что «организация власти в такое время, как теперь, возможна только при одном условии, что эта власть должна опираться на вооруженную силу, которая была бы в ее распоряжении». Другими словами, речь шла о военной диктатуре. Но главное было, пожалуй, не в этом. Достигнуть соглашения о военной диктатуре при таком единомыслии, какое существовало в этом вопросе у Нокса и Колчака, было не таким уж трудным делом. Гораздо большее значение имело то, что Нокс и Колчак согласились «принципиально, что создание армии должно идти при помощи английских инструкторов и английских наблюдающих организаций, которые будут вместе с тем снабжать ее оружием...».[62]

Ни о каких практических выводах из этих переговоров и соглашений Колчак в Иркутске, естественно, не сказал. Имеется, однако, важное свидетельство Нокса, который после беседы с русским адмиралом сообщал начальству: «Нет никакого сомнения в том, что он (Колчак. — Г.И.) является лучшим русским для осуществления наших целей на Дальнем Востоке».[63] Остается фактом, что вскоре после беседы с А. Ноксом в начале сентября Колчак выехал из Токио во Владивосток.

В июне 1919 г., в самый разгар военных успехов колчаковщины, английский военный министр У. Черчилль, выступая в палате общин и говоря о правительстве Колчака, /37/ обронил фразу: «Мы вызвали его к жизни...»[64] Позднее, интерпретируя эти слова, апологет Колчака С.П. Мельгунов пытался убедить читателей, что их следует понимать только в том смысле, что «Великобритания оказала реальную помощь Колчаку» уже тогда, когда он возглавил «белое дело» в Сибири[65]. Но факты свидетельствуют о том, что именно британская рука извлекла Колчака из политического небытия после его приезда в Японию из Америки и неторопливо, но расчетливо двигала его к политической арене.

Но оставим пока Колчака во Владивостоке, куда он прибыл еще как частное лицо, и временно покинем Дальний Восток. Между событиями весны и лета 1918 г. в центре России и в Москве и тем, что должно было совершиться на востоке страны, существовала незримая связь.


1. Памяти А. В. Сазонова. — Вольная Сибирь, т. 2. Прага, 1927, с. 175.

2. Коллекция ЦГАОР. Письмо Жардецкого Астрову 12(25) марта 1919 г.

3. Коллекция ЦГАОР. М.А. Иностранцев. Адмирал Колчак и его катастрофа. Воспоминания (Прага, 1922).270

4. Краткий обзор этого дневника см.: Федотов Б.Ф. О малоизвестных источниках периода гражданской войны и иностранной военной интервенции в СССР.— Вопросы истории, 1968, № 8, с. 24—28.

5. Допрос Колчака. Л., 1925, с. 43—45.

6. Коллекция ЦГАОР. Личная папка А.В. Колчака. Автобиография.

7. Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака.

8. Лукин А. Адмирал Колчак. — Последние новости (Париж), 21 февраля 1930 г.

9. Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака. 10 Допрос Колчака, с. 60.

10. Допрос Колчака, с. 60.

11. Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака.

12. См. об этом: Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. М., 1971, с. 175—181 и др.

13. Допрос Колчака, с. 78.

14. Fedotoff-White D. Survival through War and Revolution in Russia. Philadelphia, 1939, p. 154—155.

15. Ibid., p. 154—155.

16. Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака.

17. Weeks Ch., Baylen J. Admiral Kolchak's Mission to the United States.—Military Affairs, 1976, vol. 40, № 2, p. 65.

18. Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака.

19. Смирнов М.И. Адмирал Колчак. Париж, 1930, с. 40, а также: Browder R., Kerensky A. F., eds. The Russian Provisional Government, 1917, vol. III. Stanford, 1961, p. 1527, 1535.

20. Weeks Ch., Baylen J. Op. cit., p. 65.

21. Иорданский H. Адмирал Колчак. — Путь (Гельсингфорс), 11 февраля 1921 г.

22. Коллекция ЦГАОР. «О Республиканском центре». Рукопись (аноним).

23. Галич Ю. Генерал Крымов. Из личных воспоминаний. — Сегодня (Рига), 10 июня 1928 г.

24. Вермонт-Авалов П. В борьбе с большевизмом. Гамбург, 1925, с. 152. См. также: Самсонов М. Дела монархические. — Дни (Берлин), 23 мая 1926 г.

25. Иорданский Н. Адмирал Колчак.

26. Допрос Колчака, с. 94.

27. Допрос Колчака, с. 94.

28. Коллекция ЦГАОР. Письмо А.В. Колчака от 1(14) октября 1917 г. из США.

29. См., например, Лившиц С.Г. Империалистическая интервенция в Сибири в 1918—1920 гг. Барнаул, 1979, с. 54.

30. Допрос Колчака, с. 104.

31. Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака.271

32. Fleming P. The Fate of admiral Kolchak. London, 1963, p. 32 33 Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака.

33. Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака.

34. Там же.

35. Коллекция ЦГАОР. Вырезка из газеты.

36. Коллекция ЦГАОР. Дневник А.В. Колчака.

37. Там же.

38. Подробнее см.: Сеетачев М.И., Щагин Э.М. Участие Китая в империалистической интервенции на Советском Дальнем Востоке (1918—1922). — История СССР, 1978, № 6.

39. Якушев И.А. Очерки областного движения в Сибири. — Вольная Сибирь, т. 6—7. Прага, 1929, с. 91—94; Коллекция ЦГАОР. И.А. Якушев. Деятельность дальневосточной группы Сибирского правительства в полосе отчуждения.

40. Подробнее об образовании этого правительства см.: Наэи-мок В.И. К истории так называемого Временного правительства автономной Сибири. — Труды Томского университета, т. 205. Томск, 1970; Лившиц С.Г. Крах Временного правительства автономной Сибири — Вопросы истории, 1974, № 8.

41. Коллекция ЦГАОР. Доклад генерала В.Е. Флуга «Генерал-лейтенант Д.Л. Хорват и политика держав на Дальнем Востоке в 1918 г Составлен в декабре 1918 г.» и статья И. Якушева «Правительство автономной Сибири во Владивостоке».

42. Ллойд Джордж Д. Военные мемуары, т. 5. М., 1934, с. 535-536. См. также: Ротштейн Э. Когда Англия вторглась в Россию... М., 1982, с. 57; Ullman R. Intervention and the War. London, 1961, p. 90— 93, 102.

43. Подробнее об этом см: Сеетачев М.И. Сибирь и Дальний Восток в контрреволюционных планах Антанты и США (ноябрь 1917 — ноябрь 1918). — Исторические записки, т. 103.

44. Коллекция ЦГАОР. Статья И.А. Якушева «Борьба за власть на Дальнем Востоке».

45. Ган А. Россия и большевизм, ч. 1. Шанхай, 1921, с. 337.

46. Допрос Колчака, с. 105—106.

47. Fleming P. The Fate of admiral Kolchak, p. 35—36; Коллекция ЦГАОР. Отчет русской миссии в Пекине за 1917—1918 гг., т. 1.

48. Там же.

49. Временное правительство автономной Сибири. — Красный архив, 1928, т. 4(29), с. 107.

50. Допрос Колчака, с. 106—107.

51. Коллекция ЦГАОР. Отчет Российской дипломатической миссии в Пекине, т. 1.

52. Fleming P. The Fate of admiral Kolchak, p. 54—55.

53. Ibid., p. 116.

54. Допрос Колчака, с. 137.272

55. Коллекция ЦГАОР. Доклад генерала В.Е. Флуга «Генерал-лейтенант Д.Л. Хорват и политика держав на Дальнем Востоке в 1918 г.».

56. Там же.

57. Коллекция ЦГАОР. Телеграмма Востротина Вологодскому в Томск, 16 августа 1918 г.

58. Коллекция ЦГАОР. Телеграмма Кудашева, 14 августа 1918 г.

59. Коллекция ЦГАОР. Ответы Колчака сотруднику «Моей газеты»; Голос Приморья (Владивосток), 28 июля 1918 г.

60. Коллекция ЦГАОР. Письмо капитана Апушкина А.В. Колчаку от 6(19) августа 1918 г.

61. Коллекция ЦГАОР. Письмо Н. Кудашева А.В. Колчаку от 25 августа 1918 г.

62. Допрос Колчака, с. 140.

63. Fleming P. The Fate of admiral Kolchak, p. 76.

64. The Parliamentary debates. House of Commons, vol. 116 (Лондон, 1919, p. 2464), а также: Керенский А.Ф. Издалека. Сб. статей. Париж, 1923, с. 134.

65. Мельгуное С.П. Трагедия адмирала Колчака, т. 1. Белград, 1930, с. 113—115.

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017