Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Классы и проблемы классовой принадлежности в Советской России 20-х годов

Для детального марксистского изучения советского общества нэп был периодом взлета.

«Огромное значение, согласно своей программе, коммунистические деятели придают классовым отношениям, - отмечали современники. - Во многих отношениях проводится классовый принцип. Часто приходится говорить и о деклассировании, о деклассированных группах... Масса деклассированных, масса потерявших свое резко выраженное классовое обличье, масса социальных осколков»[1].

Статистики собирали сведения о классовом составе всех общественных институтов и организаций, включая компартию. Прилежно анализировалось крестьянство, чтобы выяснить принадлежность к классовым категориям «бедняка», «середняка», «кулака». Исследовалось социальное происхождение государственных служащих и студентов, и данные об этом сводились в таблицы и диаграммы. Статистический отдел ЦК партии издавал руководства, позволявшие выявить соотношение рода занятий и классовой принадлежности: могильщики и шоферы, например, были «пролетариями», а домашняя прислуга, носильщики, продавцы принадлежали к «младшему обслуживающему персоналу»[2].

Столь широкий сбор социологических данных объяснялся не только стремлением ученых удовлетворить свою любознательность. В этой информации нуждалась и партия, чтобы создать свое, основанное на классовой дискриминации законодательство, затрагивающее повседневную жизнь людей и их социальное положение в новом обществе. Классовая принадлежность и социальное происхождение были аргументами при решении многих практических вопросов: поступление в вузы, распределение пайков, получение жилья[3]. Представители «чуждых» общественных классов, включая частных торговцев, рантье и кулаков, в соответствии с принятой в 1918 г. «Конституцией РСФСР» не имели даже права голоса, и местные власти могли по своему усмотрению расширять ряды лишенных этого права («лишенцев») за счет лиц с «подозрительным» социальным и политическим происхождением[4].

Большевики считали, что подобная информация о классовой структуре российского общества имела существенное значение по политическим причинам. Без информации о балансе классовых сил революционный режим не мог оценить свои возможности и отличить друзей от врагов. Поскольку характер режима определялся как диктатура пролетариата, естественными источниками его поддержки в обществе были пролетариат и беднейшее крестьянство (беднота), а врагами - буржуазия, остатки старой аристократии, кулаки. Этот марксистский подход к политике сослужил большевикам хорошую службу в 1917 г., когда городское общество было разделено на «имущую» буржуазию и «неимущий» пролетариат, а крестьяне захватывали землю и изгоняли дворян-землевладельцев из деревни.

В 1921 г., однако, сложилась иная картина. Память о классовой поляризации пустила глубокие корни, пыл революционной классовой войны несколько охладел, но структура общества была разрушена: старые имущие классы распались, даже пролетариат почти исчез со сцены. Великая поляризация пролетариата и буржуазии превратилась в поляризацию теней и суррогатов. Первая мировая война, революция; гражданская война и голод 1914-1923 гг. были главными причинами разрушения классовой структуры. Землевладельческое дворянство и буржуазия были уничтожены как классы в результате революционной экспроприации и эмиграции. Старую бюрократическую элиту в результате падения царского режима постигла та же судьба. Нарождавшаяся под воздействием столыпинских аграрных реформ классовая дифференциация крестьянства была сведена на нет, по крайней мере, временно, стихийным «черным переделом» 1917-1918 гг. и возрождением крестьянской общины.

С точки зрения большевиков, самым худшим было то, что рабочий класс, потрепанный голодом и закрытием промышленных предприятий и шахт, раскололся и рассеялся во время гражданской войны. Более миллиона рабочих уехали в деревню и превратились в крестьян[5]. Сотни тысяч рабочих вступили в Красную Армию или покинули заводы, чтобы занять управленческие и административные должности в новых органах государственного управления; другие представители этого класса стали ремесленниками и мелкими торговцами на черном рынке.

«Эффект деклассирования» коснулся не только фабрично-заводских рабочих. В вихре революции миллионы граждан бывшей Российской империи находились в процессе передвижения - от одного рода занятий к другому, с места на место, от одного социального статуса к другому, от старой жизни к (возможно) новой. Как только в 1923-1924гг. демографический и общественный хаос стал утихать, советские чиновники, социологи и статистики попытались оценить новую ситуацию, уделяя особое внимание классовой структуре общества и классовой принадлежности отдельных лиц. Задача оказалась трудной.

В Перми в 1924 г. попытка определить классовую принадлежность студентов университета дала чрезвычайно запутанные и неопределенные результаты, которые поставили должностных лиц, занимавшихся этими исследованиями, в тупик:

«Чем занимались ваши родители раньше?».

«Мой отец рабочий, вот удостоверение».

В удостоверении 20-летней давности значится: рабочий, слесарь депо К. Зингер.

«А чем занимался в 18-м году?».

«Он служил здесь пекарем, был в артели пекарей. Работали на собес, здесь, в Перми. Вот справка».

«Гм, слесарь и пекарь,- недоумевает регистратор.- А дальше... чем он занимался?».

«В Томске APA (American Relief Assosiation) предложила папе место инспектора в Перми... Инспектором АРА он служил до 23-го года. Вот удостоверение. А потом был год безработным».

«А теперь чем он занимается?»

«Сейчас поступил на службу. Вот справка биржи труда».

Читают: направляется по требованию частного предпринимателя «заведовать делом».

«А какое дело у этого предпринимателя?»

«Кондитерское заведение».

«Какая, однако, метаморфоза: слесарь, пекарь, инспектор АРА, кондитер...»[6].

Такая степень профессиональной и социальной мобильности сбивала с толку социологов, пугала тех, кого это касалось. Считал ли себя отец той студентки-пермячки временно деклассированным пролетарием или новобранцем в рядах мелкобуржуазных «белых воротничков»? Разделяла ли его представление о своем месте в обществе его дочь, которая должна была назвать себя представительницей пролетариата, чтобы остаться в вузе? Если она убедила опрашивавшего ее чиновника-регистратора, могла ли она впредь чувствовать себя пролетарием? А если ей это не удалось, согласилась бы она принадлежать к классу мелкой буржуазии?

Большевики и проблема пролетарской принадлежности

Наиболее желательная классовая принадлежность в нэповской России - пролетарская; по этой причине она более всего подвергалась сомнению. Большевистская партия определяла себя как партию пролетариата, а события Октября - как пролетарскую революцию. Промышленный рабочий класс в большинстве своем в Октябре поддержал большевиков, которые предполагали, что этот класс обеспечит и необходимую общественную поддержку новому революционному режиму - диктатуре пролетариата. Но что будет, если этого не произойдет?

В 1920 и 1921 г. большевики претерпели двойное бедствие. Во-первых, класс промышленных рабочих в массе своей распался. Во-вторых многие из оставшихся рабочих отвернулись от большевиков, свидетельством чему стали забастовки в Петрограде и восстание в Кронштадте. Внутри партии «рабочая оппозиция» бросила заметный (хотя безуспешный) вызов большевистскому руководству.

Возник кратковременный «кризис доверия» - члены партийного руководства (включая Ленина) находились на грани разочарования российским рабочим классом[7]. Однако для партии оказалось невозможным отказаться от связи с ним. Большинство ее членов были до революции рабочими и причисляли себя к пролетариям. Партийные интеллектуалы, которые зачастую считали, что, став революционерами, отождествили себя с пролетариатом, почувствовали себя эмоционально связанными. Более того, они сознавали, что с точки зрения марксизма находятся в затруднительном положении: если пролетариат больше не является источником поддержки, то на какой класс смогут опереться партия и Советы? На этот вопрос не было приемлемого ответа[8].

Партия осталась пролетарской по самоопределению, и в начале 1924 г., с объявлением массового набора рабочих в партию, известного как «ленинский призыв», партийное руководство сделало все, чтобы эта посылка стала реальностью.

{Прим. редакции «Скепсиса»: Автор статьи, видимо, не знает, что борьба за численное расширение партии была связана с борьбой Сталина за власть и имела целью привлечение в партию людей, не имевших опыта дореволюционной работы, не знавших большевистских традиций и в результате легко попавших под контроль сталинского партаппарата. Ведь именно в это время в партии разворачивается борьба между «оппозицией» во главе с Троцким и аппаратом во главе со Сталиным и примыкавшими к нему в то время Зиновьевым и Каменевым. Сам Ленин считал, что в условиях низкого культурного уровня населения страны партия не должна рости в численности, чтобы не утонуть в «мелкобуржуазном болоте». Таким образом, читая статью Ш.Фицпатрик, нельзя не помнить о том, что единое «партийное руководство» в эти годы уже не существовало.}

Для большевиков, однако, слова «пролетарий» и «рабочий» не были просто синонимами. Настоящие пролетарии, по их убеждению, должны были иметь классовое сознание, что означало преданность революции и большевистской партии. В начале 20-х годов было много рабочих, которые не выдерживали этой проверки и считались «случайным элементом» в рабочем классе, людьми, чьи умонастроения были в основе своей крестьянскими или мелкобуржуазными.

Существовало также все увеличивающееся число «пролетариев» (часто, хотя и не обязательно, большевиков), которые раньше были рабочими по роду занятий и социальному положению, но после революции стали комиссарами и командирами Красной Армии, кадрами новой советской и партийной бюрократии. Большевикам было необходимо различать их и «рабочих от станка», в то же время подчеркивая, что и они, изменив род занятий, продолжают принадлежать к пролетариату. Поэтому в начале 20-х годов при анализе классового состава организаций, включая партию большевиков, использовались две категории определения классовой принадлежности - «до» и «после» революции. Первая категория (социальное положение) базировалась на социальном происхождении и профессии в 1917 г. или в момент вступления в партию большевиков. Второй категорией был род занятий в текущий момент. Исходя из этого, член партии рабочего класса мог быть записан как рабочий по социальному положению и как служащий («белый воротничок») по роду текущих занятий, а тот, кто был крестьянином в момент вступления в партию - как крестьянин по первой категории и как рабочий по второй[9].

Цели, преследуемые большевиками, делали первую категорию решающей. С их точки зрения, главной чертой классовой принадлежности было то, что она определяла политическую позицию: если кто-либо накануне революции принадлежал к эксплуатирующим классам, то, скорее всего, он стал бы сожалеть об уничтожении старого режима и неприязненно относиться к большевикам; принадлежность же человека к эксплуатируемым классам как бы предопределяла его позицию - выступление на стороне большевиков и революции.

В отношении первой категории оставалась нерешенной важная проблема, поскольку социальное происхождение и дореволюционная профессия не всегда совпадали. Многие рабочие родились и провели ранние годы жизни в деревне. При вступлении в партию социальное положение каждого из них определялось как пролетарское. Но к какой категории принадлежал бывший рабочий, уроженец деревни, который стал красным директором или партийным секретарем? Ответ был: к пролетариям, даже если провел менее 10 из 30 лет жизни на фабрике или заводе в качестве рабочего[10]. Таких случаев было много, и большевики выработали понятие «образующий пролетарский опыт» как определяющий фактор классовой позиции. Будучи рабочим, этот опыт, конечно, можно было приобрести. Но в 20-е годы участие в Октябрьской революции или служба в Красной Армии в качестве добровольца во время гражданской войны обычно рассматривались как приемлемая замена пролетарского опыта, по крайней мере для людей, принадлежавших к низшим классам города и деревни. Молодой человек провинциального, возможно, крестьянского происхождения, мог законно претендовать на то, чтобы его приняли на рабфак (по замыслу специфически пролетарскую организацию):

«Почему же меня не принимают? Я служил в Красной Армии добровольцем, я достоин, я заслужил рабфак»[11].

Принадлежность к пролетариату и рабочему классу

Когда рабочие дореволюционного поколения говорили о себе как о пролетариях, это было признаком роста их сознательности в результате общения с большевиками или другими революционерами-интеллектуалами. Слово «пролетарий» (иногда заменялось словом «рабочий») чаще всего использовалось для обозначения определенного типа рабочего - того, кто состоял в рабочих организациях и участвовал в протестах, отождествлял себя с коллективом рабочих завода, фабрики, мастерской, депо и т. д. и сознавал, что капиталисты - классовые враги, а самодержавное государство - их союзник.

В 20-е годы, говоря о пролетариате, большевики все еще думали прежде всего о типе рабочего, «закаленного в революционной борьбе». Но она завершилась, и этот вид пролетарской сознательности нельзя было возродить в будущих поколениях. Более того, к концу нэпа менее 10% промышленных рабочих были «старыми кадрами, прошедшими школу революции и гражданской войны»[12]. По мере того как большевики постепенно заменяли идею о пролетарской сознательности представлением о революционной и в конечном счете гражданской ответственности, расстояние между идеальным пролетарием и фактически существовавшим рабочим становилось все больше.

С возрождением промышленности и изменением состава рабочего класса в 20-х годах в его среде возникли новые умонастроения, а старые возродились в новых формах. Одной из узнаваемых характеристик рабочего класса (но не «пролетариата» в полном смысле слова) времен нэпа было наличие в его среде квалифицированных рабочих, имевших связь с землей. Хотя социологи-марксисты в те годы пытались приуменьшить или оправдать эту связь, она, по всей видимости, укрепилась в годы гражданской войны, когда многие рабочие, включая квалифицированных, вернулись в деревню.

Пожалуй, самой интересной чертой «связи рабочих с землей» в период нэпа являлось то, что это была во многих случаях связь с совершенствующимся фермерским хозяйством. Иногда фермером был сам рабочий-крестьянин[13], иногда - близкий член его семьи. В некоторых отраслях промышленности, таких, как текстильная, целые общины рабочих, например, в Иваново, были вовлечены в дающие доход занятия сельским хозяйством[14]. Масштабы этого явления были признаны (и то полугласно) только в конце 20-х годов, когда многим квалифицированным рабочим стало угрожать раскулачивание[15].

Другая группа возникающих умонастроений рабочего класса была связана с деятельностью профсоюзного актива. Профсоюзы периода нэпа (их деятельность, как нам представляется, направлялась рабочими-мужчинами среднего возраста, коренными горожанами, которые до революции работали на заводах и фабриках) были обязаны функционировать в рамках системы, но в то же время и защищать трудовые (или профсоюзные) интересы своих членов, противостоять администрации. Поскольку уровень безработицы был высок, профсоюзы предпринимали максимум усилий, чтобы внедрить цеховые правила и ограничить приток крестьян - не членов профсоюза. Направленность деятельности профсоюзов была не только антикрестьянской, но в определенной степени и антиженской, антиподростковой - большинство членов профсоюза полагали, что в работе нуждались прежде всего мужчины-горожане.

На заводах и фабриках между представителями старшего поколения и молодыми рабочими из послереволюционной когорты часто складывались непростые отношения. Первые считали последних неуважительными, самонадеянными, не подчиняющимися коллективной дисциплине.

«Ребята не желают иногда подчиняться ни администрации, ни мастеру и никому другому. Если, в целях производства, их переводят в другой цех на худшую работу, они сопротивляются, грозят поколотить за это и мастера, и администрацию. Безусые мальчишки ударяют себя в грудь и орут: «За что мы боролись?!»[16].

Безработица особенно сильно коснулась молодежи. Молодые люди, которым удавалось найти работу на заводе или фабрике, принадлежали, как правило, к образованной и честолюбивой группе, мало отличавшейся в социально-культурном отношении и по политической культуре[17] от своих сверстников-студентов и служащих, сознательно или несознательно стремившихся избежать работы на промышленных предприятиях. Молодые пролетарии были избранной группой в обществе времен нэпа - сменой, новым поколением, будущими строителями социализма. Они были нужны комсомолу и партии в качестве членов и учебным заведениям страны - в качестве студентов для заполнения квот, выделенных для пролетариев. Быть молодым квалифицированным рабочим в 20-х годах значило иметь новый тип пролетарской сознательности - сознательности пролетарского выдвиженца, имеющего потенциальные возможности продвижения вверх.

Буржуазия

В марксистском анализе буржуазия, разумеется, противопоставлялась пролетариату. Ее былую элитарную общественную роль большевики особенно не любили, однако в некотором отношении унаследовали. В советской терминологии 20-х годов слово «буржуазный» относилось к классовому врагу в целом, равно как и к трем ясно различимым социальным группам периода нэпа: бывшим (членам старых привилегированных классов, включавших землевладельческую и бюрократическую аристократию), нэпманам и некоммунистической интеллигенции.

Хотя Россия в годы первой мировой войны, революции и гражданской войны в результате экспроприации и эмиграции утратила большую часть своей дореволюциониой элиты, «старая буржуазия» все еще представлялась большевикам угрозой. Причиной этого была вероятность подготовляемого за границей капиталистического реванша. Предполагалось, что оставшиеся в России представители бывших привилегированных классов являются потенциальными союзниками русских эмигрантов и иностранных капиталистов. Большевики опасались влияния «бывших» на советское общество, даже когда они (что было чаще всего) занимали скромное положение, сторонились политики и пытались скрыть свое прошлое. Их детей также рассматривали как возможный источник разложения и не принимали в пионеры[18], в комсомол и, по возможности, в высшие учебные заведения.

Нэпманы - «новая буржуазия», состоявшая из частных предпринимателей, порожденных нэпом, - также воспринимались с недоверием и подозрительностью. Подобно бывшим, они не стремились к политической деятельности, но большевики рассматривали их как потенциальных претендентов на власть и будущих руководителей движения за возврат к капитализму; их сдержанность считалась признаком коварства. Хотя деятельность нэпманов уже не была незаконной (как во времена «военного коммунизма»), это обстоятельство не способствовало росту социальной терпимости по отношению к ним. Нэпмана часто изображали карикатурно, как жирного и жадного эксплуататора:

«Весь «цвет» ленинградских нэпманов собирался по вечерам в Саду отдыха. По аллеям с важным видом в сопровождении разодетых, раскормленных, на диво выхоленных жен ходили сахарные, шоколадные и мануфактурные «короли»[19].

Думается, что большинство нэпманов были выскочками, а не выходцами из старых купеческих и капиталистических деловых кругов[20]. Тем не менее возможность возникновения связей между нэпманами и членами старых элитарных групп бдительно контролировалась, и один наблюдатель (следователь по уголовным делам) утверждал, что

«ленинградские нэпманы охотно женились на невестах с княжескими и графскими титулами и в своем образе жизни и манерах всячески подражали старому петербургскому «свету»[21].

Еще более тревожной и вероятной была опасность сближения между нэпманами и новоиспеченной советской элитой. Выгодная предпринимательская деятельность могла развернуться между государственным и частным секторами, и нэпман, выступавший в качестве «толкача», был ценным деловым знакомым для большевистских управляющих и промышленных чиновников.

Образованных профессионалов (представителей интеллигенции) также относили к «буржуазии», если только они не доказали обратного, вступив в партию большевиков до революции. Большевики определяли интеллигенцию термином «буржуазные специалисты». Он имел иронический оттенок, так как исторически русская интеллигенция выступала с радикальных позиций, гордилась тем, что стоит выше своего класса, и с презрением относилась к торговой буржуазии, как к обывателям. До революции интеллигенция была одной из элитарных групп общества. В отличие от других слоев дореволюционной элиты ей, несмотря на антипатию к большевизму, удалось в ходе революции и гражданской войны в какой-то степени сохранить целостность своей группы и острое сознание принадлежности к ней. У большевиков были определенные причины опасаться интеллигенции как конкурирующего с ними жизнеспособного слоя с претензиями на нравственное, если не политическое, руководство обществом.

В 20-х годах «буржуазные специалисты» оставались относительно привилегированной группой, поскольку большевистские руководители пришли к заключению, что их профессиональные навыки были незаменимы. Но эта позиция не имела поддержки у рядовых членов партии или сочувствовавших ей представителей низших классов города. «Буржуазные специалисты» часто воспринимались как слабо замаскированные классовые враги.

«Какие привилегии ни давай, а выходит по пословице: «Сколько волка ни корми, он все в лес глядит»,

- жаловался один рабочий-депутат[22].

«Слово «интеллигент» становится ругательным»[23],

- с тревогой отмечал в середине 20-х годов старый большевик-интеллектуал. Термин «интеллигентщина» с недвусмысленным уничижительным оттенком широко использовался, особенно в комсомольских кругах, для описания либеральных, нерешительных, слабых, лишенных большевистской «твердости» настроений. Отношение многих вышедших из низших слоев общества большевиков к интеллигенции хорошо передано в следующих словах:

«Отвратительный тип отживающего класса, подхалим. Он сегодня пожимает руку нашему партийцу и старается низко ему поклониться, а на самом деле до глубины души ненавидит этого коммуниста, ненавидит все коммунистическое, все, что насаждают рабочий класс и партия»[24].

Тревога большевиков по поводу обуржуазивания и перерождения

Большевики в 20-е годы часто использовали «генеалогический» подход к классам, хотя это и расстраивало партийных интеллектуалов[25]. Если ты был капиталистом, ты им останешься навсегда - вот в чем суть такого подхода на практике. Но это не означало, что представители других классов не могли услышать песню буржуазных сирен. Большевики считали, что их революция прервала естественное движение общества по капиталистическому пути, и постоянно были настороже на случай его стихийного возвращения на этот путь. «Буржуазное» и «мелкобуржуазное» влияние было повсюду, представители любого общественного класса (даже коммунисты) вполне могли быть ему подвержены.

У партии имелись серьезные причины опасаться обуржуазивания своих кадров. Взяв власть, большевики рисковали унаследовать вместе с нею и образ жизни свергнутых классов. В 20-х годах это изображалось как угроза перерождения, то есть потери партией преданности делу революции. Большевики полагали, что оно может произойти под влиянием разлагающего воздействия на партийные кадры «бывших», нэпманов и буржуазных интеллектуалов или вследствие деловых связей с мировым капиталистическим окружением[26].

Нэпманы могли способствовать разложению советских должностных лиц, с которыми имели деловые контакты, пробуждая в них стремление к «легкой жизни», используя подкуп, всякого рода мелкие услуги, угощения и «подарки». Как уже говорилось выше, опасения эти имели основание. По крайней мере в Москве нэпманы, представители старой интеллигенции и партийные руководители смешивались в ресторанном обществе, и вполне разумно предположить, что в этой среде «буржуазные ценности» воздействовали именно на коммунистов.

Большевики боялись также перерождения кадров в результате служебных контактов с буржуазными специалистами. Предполагалось, что кадры будут чувствовать себя в невыгодном положении, так как «спецы» больше знают дело, и начнут подражать последним, усваивать их образ жизни.

Семейная жизнь также таила в себе опасности, если партийные кадры, происходившие из низших классов, брали в жены представительниц старых привилегированных и образованных классов. Такие браки не были редкостью и часто оказывали заметное воздействие на образ жизни мужа-коммуниста: возрастающая склонность к роскоши, крещение детей, социальное взаимодействие с «классово-чуждыми элементами», включая родственников жены, были следствием подобных мезальянсов. Центральная Контрольная Комиссия партии получала много писем с жалобами на коммунистов, вступивших в браки с представителями других классов, например:

«Доступно ли старым партийцам иметь свою, часто мещанскообывательскую (с женой-барынькой и т. д.) личную жизнь?» или «Как реагирует ЦКК на такой вопрос, когда наши члены партии, в особенности ответработники, бросают своих жен-крестьянок и сходятся с поповнами и бывшими женами белых офицеров?»[27].

Председатель ЦКК А.А. Сольц сочувственно относился к беспокойству, которое выражалось в этих жалобах. Он говорил молодым коммунистам:

«Сближение с членом враждебного нам лагеря, когда мы являемся господствующим классом, - это должно встречать такое общественное осуждение, что человек должен 30 раз подумать, прежде чем предпринять такое решение... Нужно много раз подумать, прежде чем решиться брать жену из чужого класса»[28].

Классовая структура села

Попытки анализа классовой структуры крестьянства с марксистских позиций обнаружили особые проблемы.

«В 1917-18 гг. мы могли до точности определить, кто буржуй, кому не дать слова на сходе, на кого наложить чрезвычайный налог. Имел собственность, эксплуатировал чужой труд, платя за труд несчастные гроши, - значит, буржуй. Имел лавочку, не жил своим трудом, одурманивал нас на гнилой селедке,- значит, буржуй. Ну, а что же нам делать теперь? Частной собственности нет, лавочки нет. Во время гражданской войны у него забрали все. Какой меркой будем мерить буржуя и бедняка теперь?»[29].

Большевики, как и другие русские марксисты, считали, что крестьянство разделено (или находится в процессе разделения) на классы, и кулаки при этом эксплуатируют бедняков, в то время как еще недифференцированные середняки занимают промежуточное положение между двумя полюсами. Этот взгляд на крестьянство и его развитие был подвергнут сомнению в 20-е годы А.В. Чаяновым и другими неопопулистами и с тех пор оспаривается рядом западных ученых[30]. Нельзя с уверенностью ответить на вопрос, подтвердило ли бы время его обоснованность[31]. Времени дано не было.

Мы исследуем период в 10-11 лет - между уравнительным перераспределением земли и насильственным возвращением многих появившихся в результате столыпинской аграрной реформы «единоличников» в крестьянские общины в 1917-1918 гг. и коллективизацией и раскулачиванием конца 20-х годов. В то время реальный процесс классовой дифференциации оказывал значительно меньшее воздействие на крестьянское общество, нежели понимание большевиками классовой дифференциации, которое лежало в основе официальной политики и поведения по отношению к крестьянам, прямо влияло на их жизнь.

Термины «бедняк» и «кулак», распространенные и ранее в деревне, после революции сохранили свое старое значение (во всяком случае, до определенного предела), но приобрели и новое под влиянием современных обстоятельств и политики. Советская власть поощряла крестьян-бедняков и карала кулаков. Таким образом, в советской терминологии слово «бедняк» означало как крестьянина, который был союзником Советской власти, так и бедного крестьянина, который в качестве земледельца едва мог свести концы с концами. Соответственно термин «кулак» употреблялся по отношению к зажиточным крестьянам, настроенным против Советской власти, и к тем, кто занимал доминирующие экономические позиции в деревне и эксплуатировал бедных крестьян[32].

В основе идеи большевиков о бедняках и кулаках лежали, в дополнение к экономическим, ярко выраженные политические критерии. Однако поспешным является заключение (которое иногда делали западные исследователи), что термин «бедняк» как политическое понятие никак не связывался с экономическим статусом крестьянина и что экономические бедняки - малоземельные крестьяне, занимавшие маргинальное положение в качестве земледельцев, - были не более склонны поддерживать Советскую власть, чем другие крестьяне. Экономические бедняки могли быть деревенскими лодырями и неудачниками, но они также могли быть трудолюбивыми отходниками, отличавшимися от земледельца-середняка большими связями с городом, осведомленностью об окружающем мире, грамотностью[33] и «современной» направленностью.

Именно последний тип бедняка был естественным союзником Советской власти, хотя большевики полностью этого не сознавали. Следствием существования российского «крестьянского» рабочего класса - этого неиссякаемого источника тревоги для теоретиков марксизма - было то, что в России имелось частично пролетаризированное крестьянство, особенно в нечерноземных губерниях и в отходнических уездах черноземных губерний; бедняки-отходники были пролетариями деревни в буквальном смысле слова.

Появление в жизни деревенского общества несвойственных ему городских черт и нравов давно связывалось с наличием крестьян-отходников[34]. Во время гражданской войны, когда отходники и рабочие - выходцы из крестьян были вынуждены вернуться в деревню и обработкой земли добывать средства к существованию, часто не имея ни домашних животных, ни крестьянского инвентаря, между вновь прибывшими и старожилами возникало много конфликтов. Вот что писал исследователь о Смоленской губернии начала 20-х годов:

«В волости после социалистического землеустройства и уравнительного передела земли произошло некоторое уравнение, и вчерашние кулаки сегодня стали середняками. Одним из таких «неудачников» был крестьянин В. из дер. Тростянки. Он имел три лошади, великолепное хозяйство, а теперь: «Шахтеры все отняли!». «Шахтерами» он называет тех крестьян, которые по бедности раньше ходили в Юзовку, а теперь на едока получили одинаковую с ним долю»[35].

После гражданской войны многие бедняки-отходники вернулись в город, другие остались в деревне либо добровольно, либо потому, что в период нэпа найти работу в городе было трудно. В Саратовской губернии возможность отхода в середине 20-х годов значительно уменьшилась, в результате чего

«беднейшее и маломощное крестьянство... было вынуждено оставаться в деревне и вступало в острый конфликт с кулацкой верхушкой»[36].

Демобилизованные солдаты в период нэпа часто оказывались в деревенском обществе в аналогичной ситуации, хотя в отличие от отходников они не были типичными бедняками. Многие из них также усвоили «советское» отношение к происходящему и стремились занять руководящие позиции:

«Я теперь человек государственный, не только о своей хате мысль имею, новый я»,

- хвастался один из ветеранов гражданской войны. В 1927 г. ветераны Красной Армии составляли более 50% всех председателей российских сельских Советов[37]. Между ними и бывшими сельскими старостами часто возникали конфликты[38].

В деревне, как и в целом в обществе времен нэпа, дореволюционный классовый статус человека имел такое же важное значение, как его классовая принадлежность в данный момент. В 1924 г. газета «Беднота» выясняла мнение читателей-крестьян по вопросу о том, как выявить кулака, поскольку многие бывшие кулаки утратили свое экономическое преимущество, а некоторые бывшие бедняки стали относительно зажиточными благодаря перераспределению земли и своей связи с Советской властью. Откликнувшиеся на призыв газеты крестьяне, как правило, местные активисты, часто бывшие красноармейцы и отходники, враждебно относились к кулакам, даже если их экономические позиции сильно пошатнулись в годы революции.

«Настоящая» (то есть политически значимая) классовая дифференциация в деревне, утверждали эти крестьяне, основывалась не на нынешнем экономическом положении, а на экономических отношениях, существовавших в прошлом, и столыпинские «кулаки-собственники» все еще были классовыми врагами[39]. Редактор «Бедноты» Л.С. Сосновский заключал, что в восприятии крестьян (возможно, правильнее было бы говорить о крестьянских активистах. - Ш.Ф.) социально-политические оценки играли решающую роль при определении принадлежности к кулакам:

«Может быть, сейчас у данного крестьянина и скота мало, и хозяйство небольшое. Но это - раскулаченный кулак, у которого революция обрезала крылья. В политике он даже более свирепый враг революции, чем тот буржуй, кто нажил сейчас и пользуется нажитым»[40].

Политика Советской власти в период нэпа была направлена на поддержку бедняков и против кулаков. Первых освободили от продналога, у них были преимущества при получении образования, вступлении в комсомол и партию, им должно было отдаваться предпочтение при поступлении на работу в промышленности и при получении канцелярских и управленческих должностей в сельских Советах. Кулаков же наказывали лишением права голоса и посредством налогов, им было недоступно то, на что бедняки имели преимущественное право. К концу нэпа политика дискриминации кулаков приняла еще более суровые формы, положившие начало драматическому росту враждебности, кульминацией которого стало решение Сталина о «ликвидации кулачества как класса»[41].

Потенциальные кулаки в период нэпа прекрасно сознавали свое положение и всячески старались уберечься от наклеивания на них этого ярлыка. Обследование в Сибири того, что читали крестьяне, показало: кулаки покупали преимущественно юридические книги и больше знали о советском Своде законов о земле и Уголовном кодексе, чем большинство местных юристов[42]. Зажиточные крестьяне, опасаясь, что их посчитают за кулаков, часто прибегали к разного рода уверткам, например, нанимались на работу (с лошадью) к безлошадному крестьянину, с тем, чтобы сойти за бедняков[43].

Преимущества, которые имел бедняк, порождали любопытные парадоксы. Большевики часто с презрением говорили о мелкобуржуазных устремлениях крестьян, которые «лезут в зажиточные». В действительности, однако, амбициозный крестьянин конца 20-х годов был склонен вести себя иначе. Как остро подметил один из участников дискуссии 1931 г.,

«сейчас в зажиточные никто не лезет, а все лезут в бедняки, потому что в деревне это стало выгоднее»[44].

Это утверждение хорошо иллюстрирует написанное в 30-е годы в Комиссию партийного контроля письмо колхозницы Е.С. Беловой, в котором она рассказала о своем безупречном прошлом: бедняцкого происхождения, в начале 20-х годов работала в городе, потом вернулась в деревню, где

«уже перед коллективизацией достигла положения ниже среднего крестьянского хозяйства Западной области»[45].

Маскировка и разоблачение классовой принадлежности

Нэповская структура поощрения и наказания по классовому признаку порождала у тех, кто принадлежал к «чуждому» классу, искушение скрыть эту принадлежность или придумать новую, что подчас влекло за собой неприкрытую фальсификацию. Однако в условиях текучести российского общества 20-х годов это было связано не столько с фальсификацией, сколько с избирательным использованием индивидуумом разных элементов личной и семейной истории. Бывший дворянин, ныне работающий в качестве специалиста в каком-нибудь государственном учреждении, вполне мог назваться служащим. Дети сельского священника, жена-крестьянка которого обрабатывала семейный надел, хорошо понимали, что принадлежность к крестьянству была для них выгоднее.

Социальное положение индивидуума, как правило, определялось по его собственному заявлению, хотя власти могли запросить подтверждение у местных Советов и работодателей, а заявление, которое не соответствовало внешнему виду и манерам данного лица, могло быть тут же подвергнуто сомнению. Поскольку представители «чуждых» классов не имели права голоса, местные Советы должны были выявлять их и исключать из списков избирателей. Однако пристрастное изучение классового происхождения индивидуума обычно предпринималось только тогда, когда он хотел вступить в комсомол, партию, поступить в среднюю школу или университет или когда проходили периодические чистки в партии и комсомоле, среди студенчества, учащихся средних школ и служащих в учреждениях.

Сознательное создание желаемых типов классовой принадлежности принимало разные формы. Одним из способов достигнуть этого была перемена рода занятий или выбор профессии, отличной от профессии родителей. Дети городских служащих или специалистов нередко «создавали» себе пролетарское происхождение, проработав несколько лет перед поступлением в вуз на заводе. Обычно это делалось из практических соображений, иногда в целях самосохранения[46], однако, как правило, в этом не было цинизма. Для многих подростков периода нэпа идея тяжелого труда на заводе в качестве рабочего имела романтическую окраску.

Другим способом изменения своей классовой принадлежности для молодых людей из «чуждых» классов было усыновление их другом семьи или родственником с лучшими, чем у родителей, общественными характеристиками. Священник добивался усыновления сына дядей - сельским учителем, чтобы юноша мог получить образование[47]. Известен случай, когда учительница усыновила нескольких детей кулака, чтобы они могли продолжить обучение[48]. Родители и их взрослые дети пытались использовать новые общественные связи в своих интересах. Юноша заключил фиктивный трудовой договор с отчимом-кулаком и под видом батрака вступил в комсомол, а потом в партию. Дворянки выходили замуж за рабочих и батраков, и их дети получали новый общественный статус.

Однако эти уловки не всегда спасали детей от дальнейших неприятностей. Например, Л.А. Марецкая (ее мать-дворянка, овдовев, вышла замуж за слесаря) и А.И. Зубов (его бабушка стала женой одного из батраков своего отца-помещика) были исключены из комсомола за сокрытие «чуждого» социального происхождения в 1937 г., хотя в 1938 г. их восстановили[49].

Изменение классовой принадлежности часто было болезненным вопросом, усиливающим трения, существовавшие в семье. Родители с «несоответствующим» классовым происхождением иногда могли изменить свое социальное положение и шли на это, другие же не внимали призывам детей:

«Вот сколь мы ни говорим, ни ругаем старика - брось свое поповство, будет обманывать народ, а он и слышать не хочет. Уперся на своем: вы, говорит, сами по себе, я тоже. Что я буду делать на старости лет, если брошу поповство? Так и не можем уломать его»[50].

В конце 20-х годов, когда давление на детей «социально чуждых элементов» достигло своего пика, некоторые были вынуждены объявлять в прессе об отказе от родителей:

«Я, как сын священника, порываю всякую связь с духовным званием. Учитель Юрий Михайловский»; «Я, Евгения Афанасьевна Голубцова, отрекаюсь от отца-псаломщика»[51].

Партийная карьера Вейша была испорчена классовым положением отца - бывшего помощника исправника, дворянина. За сокрытие социального положения и малую активность Вейша исключили из партии. Отношения с отцом обострились настолько, что сын убил его[52].

Подделать или придумать классовое происхождение было относительно легко, но оно часто подвергалось сомнению. Разоблачение скрытого или ложно указанного классового происхождения было широко распространено в 20-е годы и являлось источником постоянной тревоги не только для нэпманов, кулаков, священников и членов бывших дворянских и купеческих фамилий, которые находились под прямой угрозой, но и для служащих, придумавших его или использовавших несопоставимые данные, имевшиеся в их распоряжении.

Лозунг пролетарских писателей «Срывание всех и всяческих масок с действительности»[53] явно имел в виду литературный прием, с помощью которого за социальным типом обнаруживался реальный человек. Однако молодые коммунисты Российской ассоциации пролетарских писателей срывали маски с целью обнаружения классовых врагов, и именно это содействовало их известности и успеху в среде коммунистов 20-х годов. Страх перед скрывающимися врагами и ставшее привычным подозрение, что люди могут быть не теми, за кого себя выдают, были основными элементами политической культуры коммунистов, а в ходе культурной революции первой пятилетки эти черты усугубились[54].

Малообразованным членам партии, помимо всего прочего боявшимся, что их обманывают, запугивают или ими манипулируют люди, превосходящие их по культурному и социальному уровню[55], часто казалось, что партийное руководство периода нэпа недооценивает угрозу, исходящую от скрытых классовых врагов, и они с одобрением отзывались о новой политике усиления бдительности.

«В нашем Чалкинском кантоне - сообщила на сессии ВЦИК СССР делегат от Татарии Ахмедзянова, - настоящий кулак Родионов заведовал семенным отделом зернового элеватора. Когда я увидела в исполкоме этого Родионова, то у меня волосы встали дыбом, т. к. я с малолетства у него в батрачестве жила, а мои мать и отец батрачили у него... Секретарь канткома мне говорит, что Родионов с 1918 г. член партии и что он оторвался от кулачества. Я говорю: «Вы арестуйте меня и отнимите партбилет, но я не буду молчать относительно Родионова». В конце концов его в прошлом году раскулачили. Хотя мы мало содействуем нашему ОГПУ, но оно у нас работает очень хорошо и такие явления изживает»[56].

Заключение и послесловие

Проблемы классовой принадлежности были главным предметом озабоченности для партии большевиков и ее сторонников в 20-е годы. Они были важны не только потому, что лежали в основе научного марксистского анализа общества, но также и по не имевшим отношения к науке причинам, связанным с практическими императивами революционной власти. В те годы все еще ставился революционный вопрос: «Союзник или враг?». Во второй половине десятилетия он задавался со все возрастающей настойчивостью и страстью, и в соответствии с посылками большевиков ответ на него должен был даваться с точки зрения классовой принадлежности. В новом обществе класс «союзников» поощрялся, а класс «врагов» ставился в невыгодное положение, с тем чтобы свести на нет его влияние. Это означало, что для отдельного гражданина его официально признанная принадлежность к тому или иному классу имела такое же большое практическое значение, как и для Советской власти.

Тем не менее с точностью установить классовую принадлежность отдельного лица в условиях разрушенной войной и революцией и изменяющейся социальной структуры общества 20-х годов было трудно. Многие изменили свое классовое положение во время и в результате революции. С точки зрения практической политики, считалось, что бывшее (дореволюционное) классовое положение имеет большее значение, нежели положение, занимаемое в данный момент. Бывший дворянин, ныне скромный служащий, все равно считался классовым врагом, а бывший рабочий, ныне красный директор, - пролетарием.

У такого подхода было много преимуществ (среди них простота и обращенность к настроениям народа: негодование, направленное против старых привилегированных классов, стремление отдельных рабочих и крестьян продвинуться вверх по социальной лестнице), но у него было и много недостатков. Он вынуждал отдельных граждан фальсифицировать свое социальное происхождение, что приводило к искажению социологических данных, столь усердно собираемых. Утилитарная политическая направленность этого подхода компрометировала научную основу марксистского анализа. Наиболее серьезным было, пожалуй, то, что настойчивые поиски классовых врагов могли привести к созданию целых «классов врагов Советской власти», которые, вероятно, пополнились бы людьми «чуждого» происхождения. Основной причиной их враждебного отношения к новому порядку было именно то, что он отвергал и унижал их.

Озабоченность по поводу классовой принадлежности достигла апогея в 1929-1932 гг. в ходе ликвидации кулачества как класса, борьбы с нэпманами и кампании за «пролетарскую гегемонию» в культуре (что вело к запугиванию «буржуазных спецов» и интенсивному выдвижению новых специалистов и управленческих кадров из рядов рабочего класса). Для советского общества этот период был временем мощных сдвигов и мобильности, когда миллионы крестьян добровольно или насильственно покидали деревню, с тем чтобы стать частью трудовых ресурсов промышленности, многие жители города меняли социальное положение и род занятий (одни - вследствие новой государственной политики насилия, направленной против «нэповской буржуазии», другие - в ответ на открывающиеся для представителей рабочего класса возможности продвинуться наверх).

Сдвиги, происшедшие в обществе в годы первой пятилетки, уменьшили озабоченность правительства по поводу классов и классовой борьбы. Это было особенно заметно в сфере официальной партийной и государственной политики, отличной от подсознательного отношения коммунистов, находившихся на нижних уровнях аппарата. В середине 30-х годов политика открытой классовой дискриминации (например, при приеме в высшие учебные заведения, в комсомол и в партию) была прекращена. В 1935 г. Сталин, казалось, объявил об изменении в этом направлении, поддержав комбайнера-стахановца, чьи родители были кулаками, заявив, что «сын за отца не отвечает»[57]. В Конституции 1936 г. говорилось о победе над классовыми врагами и констатировалось, что советское общество теперь состоит из двух дружественных классов - рабочего класса и колхозного крестьянства, которые находятся в гармоничном союзе с прослойкой интеллигенции.

Но что же случилось с потерпевшими поражение и рассеявшимися классовыми врагами? По словам наркома юстиции РСФСР Н.В. Крыленко (который отмечал, что пересказывает замечания, сделанные Сталиным), их антисоветское классовое сознание было столь же острым, как и раньше, несмотря на ликвидацию классов, к которым они принадлежали:

«Классовый враг... остался в лице живых представителей этих бывших классов... И тысячами нитей связаны представители этих бывших классов со своими оставшимися, еще существующими за границей и продолжающими свою преступную работу друзьями, агентами и руководителями»[58].

Этой формулировке нельзя отказать в реализме. В 20-30-е годы, для которых характерны интенсивная концентрация общественно-политического внимания к классовой принадлежности и необычайная раздробленность и слабость классовой структуры, наиболее сильные проявления «классового сознания» могли быть следствием опыта людей, пострадавших из-за своего классового происхождения.

Высказывания Крыленко о «классовых врагах» могут напомнить читателям разоблачения «врагов народа», которые заполнили страницы советской печати несколькими годами позже. Это сходство не случайно. Лишь один шаг разделял преследование неуловимых «классовых врагов» в 20-е годы и срывание масок со скрытых «врагов народа» в 1937 году. Рьяные преследователи рассуждали одинаково в обоих случаях. Ими двигали бдительность в деле защиты революции; боязнь конспиративных связей между внутренними врагами и врагами Советского Союза за рубежом; подозрение, что существуют скрытые узы, способные объединить некоторых членов общества против Советской власти и пр. Чтобы найти истоки сталинских репрессий, нельзя игнорировать наследие революционных идей о классах и борьбе против классовых врагов.


Опубликовано в журнале «Вопросы истории», 1990, № 8. С. 16-31.
OCR: Владимир Шурыгин


1. Правда, 1926, № 144; Селищев А.М. Язык революционной эпохи. М. 1928, с. 105.

2. Словарь занятий лиц наемного труда. М. 1928.

3. Подробнее см.: Kimerling E. Civil Rights and Social Policy in Soviet Russia, 1918- 1936.- Russian Review, Vol. 41, Ms 1 (January 1982).

4. Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства РСФСР, 1924, № 71, с. 695.

5. Это было интеллектуальным и политическим ударом для большевиков, так как в своих действиях они исходили из того, что, хотя большую часть рабочей силы в промышленности составляют недавние выходцы из деревни и крестьяне-отходники, в России существует «зрелый» рабочий класс, по существу, изолированный от крестьянства.

6. Ш-р и н В. Чистят (с натуры и по официальным документам).- Красная молодежь, 1924, № 2, с. 126.

7. См. Slavic Review, 1988, № 4.

8. «Получается нелепое положение: мы оказываемся над пропастью, между рабочим классом, который заражен мелкобуржуазными предрассудками, и крестьянством, которое по существу мелкобуржуазно; нельзя же опираться на одно советское и партийное чиновничество?.. Тут нужно констатировать отрыв определенных частей нашей партии от рабочего класса. Наша партия перестает быть рабочей партией» (Десятый съезд РКП(б). Март 1921 г. Стеногр. отч. М. 1963, с. 74, выступление Ю. Милонова).

9. Социальный и национальный состав ВКП(б). Итоги Всесоюзной партийной переписи 1927 г. М. 1928.

10. В апреле 1929 г. на дискуссии в Президиуме ВЦСПС о трудовой дисциплине и пролетарской принадлежности предлагалось считать «старыми» кадрами рабочих с производственным стажем пять лет (Центральный государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР) СССР, ф. 5451, оп. 13, д. 14. л. 163).

11. Ростовский. Хождение по мукам одного рабфаковца. - Молодая гвардия, 1924, № 5, с. 212.

12. ЦГАОР СССР, ф. 5451, оп. 13, д. 14, л. 163 (замечание К. В. Гея, заседание Президиума ВЦСПС от 12 апреля 1929 г.).

13. Рабочего И.Е. Князева участие с 1905 г. в революционном движении периодически заставляло возвращаться в свою деревню (Московская губ.), чтобы избежать ареста. В 1917 г., находясь под впечатлением от сельскохозяйственных технологий немецких колонистов, он навсегда вернулся в деревню и стал к середине 20-х годов Зажиточным крестьянином-фермером и советским должностным лицом (Ленинградский С. От земли на завод и с завода на землю. М,- Л. 1927).

14. См. Семенов Н. Лицо фабричных рабочих, проживающих в деревнях, и политпросветработа среди них. М.- Л. 1929.

15. См. напр., тревожное обсуждение этой проблемы в кн.: Январский объединенный пленум МК ВКП(б) и МКК 6-10 января 1930 г. М. 1930, с. 34; Третья сессия Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР 5-го созыва. 22-28 декабря 1931 г. Стеногр. отч. и постановления. М. 1931, бюлл. 10, с. 13.

16. Бордадын А. Рабочая молодежь как она есть.- Молодая гвардия. 1926, № 3, с. 102; Л е б и н а Н. Б. Рабочая молодежь Ленинграда. Труд и социальный облик. 1921 - 1925 годы. Л. 1982.

17. См.: Антонов С. А. Свет не в окне. М. 1977, с. 19-24, 69-70; Селищев А. М. Ук. соч., с. 198-200.

18. Так, напр., случилось с юной Лидией Толстой, которой отказали в приеме в пионеры из-за того, что ее бабушка, вдова адмирала императорского флота, говорила по-французски и была «из бывших» (см. Либединская Л. Зеленая лампа. Воспоминания. М. 1966, с. 48-60).

19. Ш е й н и н Л. Записки следователя. М. 1986, с. 30.

20. Изменения социальной структуры советского общества. 1921-середина 30-х годов. М. 1979, с. 116-117; Трифонов И. Я. Классы и классовая борьба в СССР в начале нэпа (1921 - 1925 гг.). Ч. 2. Л. 1969, с. 70-71.

21. Ш е й н и н Л. Ук. соч., с. 158.

22. Третья сессия Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР 5-го созыва, бюлл. 10, с. 13.

23. Бюллетень VIII Всеукраинской конференции Коммунистической партии (большевиков) Украины. 12-16 мая 1924 г. [Стеногр.]. Харьков. [1924], бюлл. 1, с. 64-65.

24. III Московская областная и II городская конференция ВКП(б), январь 1932 М. 1932, бюлл. 10, с. 11.

25. «У нас теперь принято делать чуть ли не так, как делают белогвардейцы, когда берут в плен: они смотрят, есть ли мозоли на руках, и, если есть, то это значит настоящий крамольник, большевик» (Десятый съезд РКП(б), с. 105).

26. В первые годы Советской власти необходимость менять пролетарские бытовые устои при международных контактах очень тревожила большевиков. В 1922 г. рядовые члены партии не могли удержаться от шуток по поводу того, что советским дипломатам на конференции в Лозанне пришлось носить фраки - официальную одежду «буржуазии» (3 в е р е в А. Г. Записки министра. М. 1973, с. 43).

27. Бюллетень ЦКК ВКП(б) и НК РКИ СССР и РСФСР, 1927, № 2-3, с. 55.

28. Комсомольский быт. Сб. М- Л. 1927, с. 66.

29. Деревня при нэпе. М. 1924, с. 25 (из письма крестьянина в газету «Беднота»).

30. См., напр., Lewin M. Russian Peasants and Soviet Power. Lnd. 1968; Shahin T. The Awkward Class. Russia 1910-1925. Oxford. 1972.

31. Статистические данные тщательно исследуются в кн.: Данилов В. П. Советская доколхозная деревня: социальная структура, социальные отношения. М. 1979, с. 296-321.

32. Конечно, вопрос о том, были ли отношения между экономически доминирующими и бедными крестьянами во время нэпа полностью или в основном отношениями эксплуататора и эксплуатируемого, является спорным. Некоторые большевики были готовы признать, что кулаки играют в деревне частично положительную роль (защищая и экономически поддерживая бедных крестьян, когда последние нуждались) или по крайней мере что так их могут воспринимать другие крестьяне (Lewin М. Ор. cit., рр. 76-77; Большевик, 1928, № 9, с. 79-80).

33. Данные о грамотности крестьян по РСФСР в 1920 г. показывают, что те из них, кто имел под посевом наименьшие площади (до трех десятин), были заметно более грамотными, чем крестьяне любых других групп (Козлов В. А. Культурная революция и крестьянство. 1921 - 1927 гг. М. 1983, с. 94).

34. См., напр., данные по деревне Вирятино (Тамбовская губ.) в конце XIX в. в кн.: Benet S. The Village of Viriatino. N. Y. 1970.

35. Гагарин А. Хозяйство, жизнь и настроения деревни. М.- Л. 1925, с. 40-41.

36. Козлов В. А. Ук. соч., с. 105.

37. Цит. по: К а б ы т о в П. С., К. о з л о в В, А., Л и т в а к Б. Г. Русское крестьянство. Этапы духовного освобождения. М. 1988, с. 137; Козлов В. А. Ук. соч., с. 154.

38. См.: Резунов М. Сельские Советы и земельные общества. М. 1928; Кукушкин Ю. С. Сельские Советы и классовая борьба в деревне (1921-1932 гг.). М. 1968.

39. См., напр., письма крестьян С. П. Гречкина (Воронежская губ.), И. Рябого (Гомельская губ.) и Д. Любавского (Новгородская губ.) в кн.: Деревня при нэпе. Кого считать кулаком, кого - тружеником. Что говорят об этом крестьяне. М. 1924, с. 25-26, 48-50, 52-54. Большинство участников дискуссии были из нечерноземных губерний и других областей отходничества; регионы, где экономически кулаки были крепче и скорее всего пережили революционный переворот, сохранив свои фермы (Сибирь, Кубань, отдельные области Украины), были представлены слабо.

40. Деревня при нэпе, с. 7.

41. Не преуменьшая ответственности Сталина и Политбюро за принятие этого решения, отметим, что многие местные партийные органы начали раскулачивание по собственной инициативе ёще до речи Сталина в декабре 1929 г. (см. Viola L. The Campaign to Eliminate the Kulak as a Class. Winter 1929-1930.- Slavic Review, Vol. 45, № 3, 1986, рр. 513-524).

42. Пленум Сибирского краевого комитета ВКП(б) 3 - 7 марта 1928 г. Стеногр. отч. Новосибирск. 1928, вып. 1, с. 21.

43. О попытках кулаков скрыть свою социальную принадлежность см.: Большевик, 1929, № 12.

44. Третья сессия Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР 5-го созыва, бюлл. 10, с 13.

45. Smolensk Archive, WKP 190, p. 26.

46. Например, юноша из украинской буржуазной семьи, отец которого служил в армии Петлюры, после ареста отца изменил свою социальную принадлежность, став рабочим Харьковского тракторного завода (Hryshko W.I. An Interloper in the Komssomol.- Smolensk Archive, WKP 190, р. 96).

47. Судебная практика, 1929, № 8, с. 15; см. также: Khvalynsky N. Life in the Countriside. In: Soviet Youth. Twelve Komsomol Histories. Munich. 1959, Ser. 1, № 51, pp. 111-114.

48. Революция и культура, 1929, № 2, с. 55.

49. Smolensk Archive, WKP 386, р. 174 (из обвинения в 1936 г. человека, который сейчас является секретарем райкома); WKP 416, рр. 37, 59.

50. Из беседы студента Пермского университета с комиссией по чистке в 1924 году.- Красная молодежь, 1924, № 2, с. 127.

51. Известия, 24.11.1930. Примеры официального «разрыва связей» с «социально-чуждыми» родителями в предшествовавший исследуемому период см.: Судебная практика, 1931, № 16, с. 13; Красная молодежь, 1924, № 2, с. 126.

52. Работа партколлегии ЦКК ВКП(б).-Бюллетень ЦКК ВКП(б) и НК РКИ СССР и РСФСР, 1927, № 6-7, с. 12-13.

53. Шешуков С. Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов. М. 1970, с. 153, 276-277.

54. См. Cultural Revolution in Russia. 1928-1931. Bloomington (Ind.). 1978. Показательные процессы (Шахтинский и Промпартии), в ходе которых в лице буржуазных специалистов «разоблачались» предатели и саботажники, стали как симптомом, так и причиной растущих настроений "классовой бдительности" и недоверия.

55. Полуграмотная крестьянка - председатель сельсовета Мурашова - рассказала, что дочь бывшего барина принесла ей на подпись документ, но революционный инстинкт подсказал ей правильный ход. «А если бы я подписала бумажку и приложила бы печать, она что могла бы натворить с этой бумажкой!» (Третья сессия Центрального Исполнительного Комитета 5-го созыва, бюлл. 12, с. 13).

56. См. там же, бюлл. 7, с. 18.

57. Комсомольская правда, 2.XII. 1935.

58. Советская юстиция, 1934, № 9, с. 2.

Имя
Email
Отзыв
 
Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017