Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

VII. Горбачёв

Междуцарствие. Андропов и Черненко

Странная судьба выпала на долю Юрия Андропова. По уровню культуры и способностям он, несомненно, превосходил большинство своих сверстников в брежневском руководстве. В 60-е годы ему отдавали предпочтение интеллигенты-реформаторы. Но кончилось тем, что свои способности он проявил лишь в качестве руководителя тайной полиции. Даровитый и властолюбивый, он с самого начала стремился занять высший пост в стране, но ему удалось удовлетворить имеющиеся у него амбиции лишь на пороге своего 70-летия. На него смотрели как на возможного реформатора. Однако, став одним из наиболее влиятельных членов коллегиального руководства, он оказался у истоков некоторых из наиболее злополучных решений. Достигнув же вершины власти, он уже не имел времени показать, какими в действительности были его намерения.

Единственной линией поведения, относительно четко проявившейся в несколько оставшихся в его распоряжении месяцев, было стремление восстановить в стране порядок и дисциплину. Это обеспечило ему некоторый авторитет и даже популярность. Именно он начал борьбу с коррупцией, дойдя в наиболее громких случаях до судебных процессов в отношении друзей и родственников Брежнева. Он нанес удары по некоторым из наиболее важных партийных руководителей на местах; Рашидову в Узбекистане, секретарю Краснодарского обкома Медунову — фигурам впоследствии забытым, но тогда стоявшим на первом плане. Он свалил влиятельного министра внутренних дел Щелокова, впоследствии покончившего с собой. После многих лет брежневской стабильности Андропов произвел первое существенное обновление кадров среднего уровня как в центре, так и на местах[1]. Среди всех этих эпизодов наиболее значительным по своим последствиям был, несомненно, первый — дело Рашидова. Тот превратился в местного сатрапа, однако борьба правосудия с ним и его окружением приобрела в конечном счете характер столкновения Москвы с одной из союзных республик — Узбекистаном, столкновения между русскими и узбекскими функционерами. В лице последних с чрезмерной, возможно, поспешностью в Москве увидели организованную «мафию», состоящую из воров и растратчиков. Короче, обнаружилась первая возможность межнационального конфликта.

Все же не имеет смысла давать всестороннюю оценку деятельности Андропова, учитывая, что его пребывание на посту генерального /133/ секретаря было мимолетным. Вступив в эту должность в ноябре 1982 года, уже в феврале следующего года он обнаружил, что неизлечимо болен. С тех пор он в основном находился в больнице, а не в Кремле, осуществляя оттуда руководство страной[2]. В области внешней политики за 16 месяцев его правления происходило дальнейшее ухудшение отношений с Соединенными Штатами. Их уровень иногда падал до критической отметки, как, например, в сентябре 1983 года, когда самолет корейской гражданской авиации с 269 пассажирами на борту был принят за вражеский разведывательный самолет и сбит у острова Сахалин*.

* Многолетние расследования, проведенные также и международными комиссиями, и поныне не смогли выявить до конца причины этого трагического инцидента. И все же информация, полученная из независимых источников, свидетельствует о том, что экипаж корейской авиакомпании, вылетев с Аляски, несколько раз сознательно и безответственно нарушал советское воздушное пространство. Согласно наиболее достоверным исследованиям, самолет выполнял миссию по проверке охраны советских воздушных рубежей на Дальнем Востоке, причем осуществляя связь с американскими радарами, расположенными вдоль границ этого пространства. (См. Анатолий Ильяшев. «Le reexamen des affaires du vol 007 de la Korean Airlines et du RВ-50» в «Revue d`Etudes internationales», март 1994 г., т. XXV, № 1.) В любом случае реакция советской стороны, в частности министра обороны Устинова, на всех этапах, как во время инцидента, так и после него, была настолько неуклюжей, что стимулировала худшие подозрения в отношении Москвы. По всей вероятности, к причинам несуразного поведения советских властей прибавлялось и осознание серьезных недостатков системы обороны Дальнего Востока, которые в любом случае обнаружились во время этого инцидента (там же, с. 59-61; С.Ф. Ахромеев, Г.М. Корниенко. Указ. соч., с. 40-50).

Никакого прогресса не было достигнуто ни в Афганистане, ни в том, что касалось «евроракет». Дошло до того, что президент США Рейган провозгласил своего рода крестовый поход против СССР, назвав его «империей зла». Но помимо этой риторики более всего всполошил Москву рейгановский план создания «космического щита» — орбитальной антиракетной системы, способной блокировать самое смертоносное советское оружие. Только сегодня можно сказать, что эта угроза была нереальной: для Москвы это означало бы либо конец знаменитого «стратегического равновесия», либо начало новой, теперь уже научно-фантастической фазы гонки вооружений, и без того невыносимой для советской экономики.

Поэтому при Андропове не произошло да и не могло произойти в тех условиях никакого существенного поворота в политике, даже если во внутренних делах был дан импульс к разработке некоторых новых идей, выношенных в научно-исследовательских институтах. /134/ Возможно, как утверждали позднее многие свидетели, Андропов готовил на роль преемника Горбачева — самого молодого из руководителей, которого, благодаря усилиям того же Андропова, за пять лет до того вызвали в Москву из провинции. В любом случае Андропову не хватило времени. Он умер в феврале 1984 года. По алхимическим нормам равновесия в «коллегиальном управлении» роль второго секретаря исполнял Черненко — невыразительная личность, посредственный чиновник, сделавший карьеру благодаря Брежневу. После смерти Андропова олигархи «повысили» именно его, выдвинув на первое место. В этом заключалась победа бюрократии над политикой, отражение последних потуг брежневского окружения, настоящая порча, наведенная на страну.

Правление Черненко, если это можно назвать правлением, длилось еще меньше андроповского — чуть больше года. При нем угасли робкие проблески нововведений, промелькнувшие в предшествовавшие месяцы. Черненко был болен не меньше Андропова. Он тоже вынужден был делить время между кабинетом и больницей[3]. Кроме того, Черненко недоставало авторитета, которым пользовался его предшественник. Истинное руководство, особенно в том, что касалось внешней политики, оказалось в руках тандема Громыко-Устинов (но последний тоже умер осенью 1984 г.)[4].

Во внешней политике не наблюдалось ни малейшего просвета: неопытный Черненко был не в состоянии заниматься ими. Но и внутренняя политика продолжала деградировать. Зимой 1984/85 года страна оказалась на грани паралича. Стояли сильные морозы, был гололед, шел сильный снег. Однако подобные природные условия не должны были стать неожиданностью для России. К ним добавились первые признаки энергетического кризиса. Многие предприятия оказались на грани закрытия[5]. Даже представители власти несколько недель жили в чрезвычайных условиях, из которых вышли только благодаря вмешательству более энергичных руководителей, таких как Горбачев и Лигачев.

Два факта характеризовали год правления Черненко. Первый, более тревожный, — ощущение безысходности, охватившее страну, ее интеллектуальные круги, но также и руководящий аппарат из-за посредственных качеств человека, поставленного во главе страны, и, следовательно, бездействия руководства перед лицом наступавшего кризиса[6]. Вторым заметным фактом были маневры по подготовке преемника. Все знали, что Черненко скоро сойдет со сцены. В момент избрания Черненко вторым секретарем практически стал Горбачев, что уже отводило ему важную роль, если принять во внимание частые отлучки генерального секретаря. Но многие из коллег Горбачева никак не хотели видеть его во главе страны, и весь год за кулисами разрабатывались операции по его смещению. Разработки велись /135/ настойчиво. Правда, сам Черненко, издавна привыкший к строгому соблюдению иерархии, не допустил, чтобы они преступили известную черту. И это была его основная заслуга.

Позднее появлялись разнообразные версии того, что произошло после смерти Черненко в марте 1985 года. Те, которые впоследствии стали наиболее ярыми противниками Горбачева, более других, каждый по-своему, пытались представить себя истинными организаторами его избрания, игравшими решающую роль в устранении встречавшихся на его пути препятствий[7]. Это было верно лишь отчасти. Другими словами, верно то, что они были приверженцами сделанного выбора. Но документы, которыми мы располагаем, не подтверждают таких заявлений, в частности не обнаруживают никакого драматического раскола при голосовании в Политбюро в решающий момент. Попытки блокировать избрание Горбачева были предприняты ранее, но не увенчались успехом. 75-летний Громыко, последний из оставшихся в живых представителей старой сталинской гвардии и ядра брежневской власти, покровительствовал Горбачеву. Это была единственная кандидатура, за которую высказывалось большинство секретарей обкомов, из среды которых вышел сам Горбачев. Политбюро по обыкновению единодушно одобрило кандидатуру.

С избранием Горбачева 12 марта 1985 г. открылась новая страница истории. Со смерти Брежнева, а точнее, со дня последнего случившегося с ним в Ташкенте сердечного приступа прошло три года. Нам остается только подчеркнуть, что эти годы были потеряны — годы продолжавшегося ухудшения обстановки, которая изначально была весьма сложной.


«Дети XX съезда»

Вечером накануне избрания Горбачев признался своей жене — человеку, которому он доверял и с которым всегда советовался: «Так дальше страна жить не может»[8], Впрочем, он и прежде не скрывал своего убеждения в необходимости серьезных изменений, по крайней мере перед теми, кого он хорошо знал. Даже за рубежом на него обратили внимание как на человека, сильно отличавшегося от старых советских руководителей[9]. В самом руководящем аппарате Союза ССР на него смотрели как на лидера, способного избавить общество от коллективной депрессии, в которую оно впало во времена Брежнева и Черненко. Коммунисты в СССР связывали с ним большие надежды, диссиденты были настроены по отношению к нему скептически, большая же часть населения испытывала апатию. Друзья и враги признали потом, что он взялся за дело энергично, /136/ мужественно и решительно[10]. И все же мы знаем, что его начинания оказались сопряженными с крупной неудачей, с одним из тех поражений, которые не прощаются. История его правления — это история провала.

Чтобы объяснить основные причины поражения Горбачева, достаточно вспомнить одно из лучших высказываний Макиавелли: «Нет ничего труднее, ничего, вызывающего больше сомнений в успехе, ничего опаснее в осуществлении, нежели возглавить введение новых порядков». Тот, кто делает это, добавляет флорентиец, «имеет врагами всех тех, кому было хорошо при старых порядках, и слабых защитников в лице всех тех, кто мог бы получить выгоду от новых порядков». Неуверенность последних «рождается отчасти из страха перед врагами, на чьей стороне стоит закон, а отчасти из-за настороженности людей, которые не доверяют новому, пока не появится основательный опыт». В то время как враги при малейшей возможности нападают на новатора, остальные его вяло защищают таким образом, «что все вместе подвергаются опасности». Помимо всего прочего, «легко убедить (людей) в чем-то, но очень трудно поддерживать их в этом убеждении». Когда люди «больше не верят», то хорошо бы «заставить их верить силой». Макиавелли, как мы знаем, делал из этого вывод, что все зависит от того, будут ли новаторы «при исполнении своего дела заниматься уговорами или же прибегать к принуждению». В первом случае они терпят крах, во втором — обычно преуспевают. Следует также понять, «действуют ли они по собственной инициативе или же зависят от других», имеют ли достаточно собственных сил или же должны опираться на силы других[11]. Судьба Горбачева — это, помимо прочего, история его попыток создать такую собственную силу. Но великие истины, изложенные Макиавелли, окрашиваются в случае с Горбачевым в оттенки, различимые только при свете русской и советской истории. Наша задача — суметь распознать их.

Вместе с Горбачевым к власти приблизились и те, кто называл себя «детьми XX съезда»[12], поскольку с молодых лет и на всю жизнь они остались под влиянием хрущевского антисталинского съезда партии 1956 года. Сам Горбачев мог причислить себя к их числу: его поколение было поколением коммунистов-реформаторов[13]. Их и в политическом смысле называли «шестидесятниками», то есть людьми 60-х годов, которые к этому времени сами уже приближались к 60-летнему возрасту. Они были первыми и наиболее убежденными сторонниками Горбачева, стремившимися обеспечить кадры для проведения его политики. Часто это были блестящие интеллектуалы, но их опыт уже нес на себе груз поражения. Они сформировались во времена Хрущева, но поняли всю важность его дела лишь после того, как его отодвинули в сторону. Они были бессильными зрителями, /137/ когда душили Чехословакию Дубчека. Над всеми ними тяготел — по определению одного из их противников — «синдром Хрущева»[14], паническая боязнь не повторить тот опыт и одновременно паническое беспокойство, как бы не свергли и нового руководителя. Они искали для себя вдохновения в советской истории 20-х годов, в «Ленине последних лет», в нэпе, задушенном Сталиным. Но они не могли не чувствовать сожаления по поводу двух или трех потерянных десятилетий; тогда они находились рядом с властью, не умея оказать на нее влияния, и критиковали ее действия, не умея выйти за рамки стерильного фрондерства.

Горбачев пользовался их доверием, хотя был человеком иного склада. Его опыт был опытом секретаря обкома, провинциального политического руководителя: в своем родном Ставрополе он уже пытался действовать как реформатор в рамках предоставленных ему полномочий[15]. Его стимулировал оптимизм, без которого не может обойтись человек действия и которого, напротив, недоставало многим «детям XX съезда». Он встречался и дружил, особенно в молодости, не только с коммунистами-реформаторами, такими как чехословак Млынарж, но и с такими радикально настроенными интеллигентами, как грузинский философ Мамардашвили или социолог Левада[16]. Позднее, используя возможности и привилегии занимаемого им положения, он искал в спецхранах библиотек и переводах «ограниченного распространения» такие работы, которые открыли бы ему доступ к зарубежной политической мысли и лучшему пониманию истории своей страны[17].

Человек пытливого ума, он никогда не ограничивался в своих интересах рамками чужой направленности, но стремился получать как можно более широкие знания в области как современных технологий, так и международных проблем, что вызывало подозрение его более пожилых коллег, раздражавшихся при виде того, как он «совал нос» в то, что «его не касалось»[18]. Он восходил на вершину власти в полном расцвете физических и интеллектуальных сил: динамичный, энергичный, способный увлечь, умеющий не только говорить, но и слушать[19]. Все эти качества он мог использовать для дела, к которому собирался приступить.

Чего недоставало Горбачеву, равно как и «детям XX съезда», так это точного плана действий. Все ощущали необходимость реформ, но ни у кого не было четкого представления ни об их содержании, ни о последовательности их проведения. Эта брешь и заключала в себе наиболее тяжелое наследие 20-летнего брежневского правления. Страна не просто была разорена. В условиях, когда была задушена сама возможность обмена идеями, не могла сложиться и программа нововведений, способных исправить положение. Ее не хватало не только Горбачеву и ориентировавшимся на него реформаторам, но и /138/ диссидентству в целом, а еще более — ортодоксальным коммунистам. «Ни у кого не было готовых рецептов», — скажет позднее новый генеральный секретарь ЦК партии[20]. Конечно, отдельные идеи имели хождение, но в момент практического их воплощения становилось ясным, что они не составляют последовательного единства и что никто даже не поставил вопроса о том, как обеспечить им поддержку народа. Отсутствие убедительных реформаторских программ в обществе, беременном реформами, — это и было доминирующей чертой политической реальности в СССР первой половины 80-х годов.

В последующие годы мысль Горбачева постоянно претерпевала изменения. Рассматривая нарастающий поток его инициатив, часто задаются вопросом, шла ли речь о подлинной эволюции его мышления или же о тактических приемах человека, который, зная, сколько препятствий ему предстоит одолеть, не сразу обнаруживал свои намерения. Признания самого Горбачева могут подтвердить обе гипотезы, и вполне вероятно, что в его действиях сосуществовали оба мотива. Из не только его слов, но и слов других мы понимаем, что психологически Горбачев был предрасположен вступить на новый путь, поскольку в его сознании вполне созрело понимание безотлагательности этого шага. Однако он также понимал, что должен действовать осторожно и осмотрительно[21]. Он должен был, наконец, приводить свои представления в соответствие с бешеным потоком событий. Позже Горбачев скажет: «Если бы в 1985 году нам сказали, что с нами случится, мы бы воскликнули: невозможно!»[22]. Эволюция сознания была тем более необходима в связи с тем, что, как признавались потом сам Горбачев и его соратники, никто не понимал как следует ни самого общества, в котором они жили, ни его реальных проблем[23]. Невозможность или неспособность понять это было худшим из свойств предшествующей системы власти. Неподготовленность руководителей отражала неподготовленность всего общества к решению встававших перед ним задач.

Во всяком случае, в Горбачеве эволюция происходила в соответствии с намерениями, оставшимися неизменными до самого конца. По своей природе и склонностям он был реформатором, но не разрушителем. Он хотел обновить общество, из которого вышел, но никак не собирался устраивать в нем переворот. Горбачев верил в ценности и идеи социализма и намеревался заставить их работать[24]. Зная о всех происшедших в прошлом трагедиях, он не презирал советский период истории собственной страны. Однажды он сказал английскому премьер-министру госпоже Тэтчер: «Нельзя исходить из того, что Октябрьская революция была ошибкой и что социализм, Советская Россия — «ошибка» истории». «Мы не можем, — часто повторял он, — отрекаться от всего, что было создано нашими отцами и дедами»[25]. /139/

Не случайно его сравнивали со словаком Дубчеком: Горбачев также стремился к «социализму с человеческим лицом», а не к иному обществу, которое, в свою очередь, могло оказаться «бесчеловечным»[26]. Однако в какой-то момент даже реформатор Горбачев охарактеризовал свою политику как «революцию». Впервые он сказал об этом летом 1986 года, а затем неоднократно возвращался к подобной терминологии[27]. Но речь шла о риторическом приеме, призванном в ответ на скептицизм и сопротивление подчеркнуть глубину необходимых, по его мнению, преобразований. Прием, как мы увидим позднее, не лишенный целого ряда неудобств. В остальном Горбачев до конца оставался реформатором, пусть даже невезучим и неудачливым. Собственный опыт и привел его к выводу: «Счастливых реформаторов не бывает»[28]. Это высказывание идет дальше идеи Макиавелли.


Первые нововведения

Руководство, осуществляемое Горбачевым, тут же дало о себе знать решительным изменением стиля. Спустя месяц после избрания на апрельском Пленуме Центрального Комитета партии вновь избранный секретарь предложил «ускорить» развитие советского общества, используя новые методы. С иностранными собеседниками Горбачев, удивляя их, говорил без бумажки, в непринужденной манере, свободно ведя беседу и гибко используя оригинальную аргументацию. Его первые интервью и публикации за рубежом произвели сенсацию живостью изложения и быстротой ответов на задаваемые вопросы. Во внутренней жизни страны были отменены привычные для предшествующих руководителей атрибуты: исчезли портреты, самовосхваления, награждения. И на собраниях руководящих органов Горбачев сразу сломал старый обычай обращаться к секретарю с напыщенной лестью и формальными почестями, показав тем самым, что эта практика ему неприятна. Уже первые его поездки по стране показали, что как руководитель он не ограничивался формальным общением, но любил окунуться в толпу, ему нравилось разговаривать с людьми, спрашивать их мнение, отвечать на вопросы, полемизировать. О возможности такого поведения в брежневское двадцатилетие забыли напрочь. Поток писем в адрес Горбачева от простых граждан значительно увеличился, да и сами письма стали более откровенными.

Изменение стиля поведения шло параллельно с первыми кадровыми переменами. В момент избрания Горбачев был еще окружен руководителями предшествующего поколения. Он сразу же стал искать новых людей на главные посты. Кадры он черпал из того партийного слоя, который знал лучше всего: среди секретарей обкомов, /140/ в любом случае — из местных руководителей, из числа тех, кого выдвинул Андропов. В качестве второго человека в секретариате партии он выбрал сибиряка Лигачева, который был рядом с ним в трудный год правления Черненко. Престарелый Тихонов освободил место председателя Совета министров для приехавшего с Урала Рыжкова, специалиста с высшим техническим образованием. С того же Урала был переведен в Москву секретарь важнейшего, Свердловского обкома партии Ельцин, вскоре ставший секретарем партийной организации столицы вместо Гришина: тот до последнего интриговал, добиваясь, чтобы его избрали вместо Горбачева. Отдел пропаганды был доверен Яковлеву, функционеру, отстраненному от работы в ЦК в 1972 году, но которого уже Андропов вытянул из ссылки в Канаде, поручив руководство важным научным институтом. Горбачев избавился от советника по внешней политике Александрова-Агентова, правой руки предшествующих генеральных секретарей, и заменил его «ревизионистом» Черняевым.

Однако самая крупная реорганизация касалась министерства иностранных дел. Громыко был избран председателем Президиума Верховного Совета — должность престижная, но скорее символическая и почетная, по традиции соответствовавшая должности главы государства. Начиная с 1977 года, когда она перешла к Брежневу, должность эта всегда автоматически сочеталась с должностью генерального секретаря партии. Горбачев отказался от нее. Неизвестно, была ли достигнута между ним и Громыко негласная, предварительная договоренность на сей счет. Возможно, и была. Факт таков, что не было предварительной договоренности насчет преемника на пост министра иностранных дел. На основании сугубо личного решения Горбачев обратился к человеку, прежде не имевшему никакого отношения к дипломатии, — Шеварднадзе, честному политику, партийному руководителю Грузии. Сделанный выбор говорил о решительном поиске нового в отношении людей, методов и ориентиров. Специалисты по Советскому Союзу, даже самые внимательные, после произведенных замен сделали вывод, что теперь Горбачеву большинство в Политбюро обеспечено[29]. Однако все это не было так просто. Правила только еще начинавшейся политической борьбы оказались много более жесткими.

Это почувствовалось уже по принятии первых решений. Позднее Горбачев назвал себя применительно к этому периоду «начинающим реформатором»[30]. Вместе со своими новыми соратниками Горбачев попытался привести в движение силы, погруженные в летаргический сон за долгий период брежневской «стабильности», вскоре охарактеризованной им как «застой». Важнейшие темы, дискутировавшиеся на рубеже 60-х — 70-х годов, и прежде всего проблемы научно-технического развития, вновь стали предметом бурных обсуждений. /141/ Было проведено широкое совещание руководителей экономических отраслей в Москве по вопросам самостоятельности предприятий. Вновь развернулась начатая Андроповым кампания по борьбе с коррупцией. В трех университетах были созданы отделы социологических исследований, предусматривающие более глубокое изучение общества. Первые же исследования показали, что положение в стране тревожнее, чем можно было предположить: это подтверждали материалы и других специализированных институтов[31]. Поиски большей эффективности, напоминавшие наиболее характерные моменты краткого андроповского междуцарствия, позволили говорить о первой фазе правления Горбачева как об «андроповской»[32]. Такое определение было и остается опрометчивым.

Однако к решениям в андроповском духе относится самое злополучное решение этого периода, которое, как сказал один из участников событий, «в сильной мере предопределило трагический характер» последующего развития[33]. В мае 1985 года была начата широкая «антиалкогольная кампания». Решение это было подготовлено задолго до избрания Горбачева. Пьянство действительно стало истинной напастью: оно всегда было таковым, но его масштабы особенно разрослись в последнее десятилетие брежневского правления, так что можно было говорить об «эпидемии пьянства». Тревогу подняли также «самиздатовские» публикации. Особенно горячо поддерживали эту кампанию два руководителя: Лигачев и Соломенцев. Горбачев относился к ней скорее скептически, если не иронически, но не воспротивился ей. Как всегда, инициатива в СССР проводилась бюрократически авторитарно. В некоторых районах было введено полное запрещение алкоголя; в регионах, специализирующихся на производстве вина, таких как Крым и Армения, нашлись руководители, приказавшие вырубить виноградники. Катастрофический опыт Америки 20-х годов не научил ничему. Бюджету государства, где водка составляла один из важнейших источников дохода, был нанесен урон. Мгновенно возросло подпольное производство спиртного (самогона), что стимулировало увеличение числа экономических преступлений. Бесконечные очереди за водкой, выстраивающиеся в часы ее продажи, стали самым серьезным поводом для недовольства. Популярности Горбачева был нанесен удар, от которого он так и не смог оправиться[34].

Что касается экономики, то новые руководители не скрывали истинного положения вещей. Теперь, когда в нашем распоряжении есть немало документов, мы знаем, что Горбачев на заседаниях Политбюро представлял факты с большой откровенностью. Однако, принимая первые решения, руководство обратилось к традиционному инструменту централизованной экономики. Поскольку наиболее дееспособные области экономики были связаны с армией (тогда и в /142/ СССР получил распространение термин «военно-промышленный комплекс», пущенный в оборот в Америке 60-х годов президентом Эйзенхауэром для определения доминировавшего фактора экономики), то решено было распространить повсюду систему, гарантировавшую эффективность их работы, так называемый госконтроль. Практически никакая продукция не могла выйти с завода, если соответствующие комиссии не гарантировали, что она отвечает определенным параметрам качества. В военной промышленности такая система функционировала, потому что военные могли диктовать соответствующие условия. В других отраслях производства не существовало власти, способной в той же степени заставить себя уважать. Поэтому распространенный госконтроль создал массу проблем предприятиям, не достигнув намеченной цели.

В одном вопросе все же сделанный Горбачевым выбор тут же обозначил резкое изменение курса. Горбачев и некоторые из тех, с кем он работал, поняли, что ничего нельзя будет предпринять, не сократив военных расходов. Эту задачу предстояло решать с максимальным упорством. В противном случае страну ждал крах[35]. Горбачев намеревался добиться необходимого сокращения путем международных переговоров, но не исключал и односторонних шагов. Он отдавал себе отчет в том, что в любом случае пересмотр международных обязательств СССР был неизбежен. В период между весной и летом 1985 года по его инициативе было принято секретное решение о выводе советских войск из Афганистана. Сроки обозначены не были. Но намерение было четко изложено как афганскому руководителю Бабраку Кармалю, которому посоветовали искать согласия со своими противниками в стране, отказавшись от чрезмерно революционных проектов, так и на Политбюро — в той инстанции, где надлежало принимать решения по вопросам такой важности[36].

Пересмотр распространился и на Европу, остававшуюся подлинным полем сражения в холодной войне. Как было позднее отмечено авторами советской мемуарной литературы, вместе с Горбачевым к власти пришло поколение руководителей, не знавшее войны, по крайней мере не воевавшее на фронте: эти люди пережили войну в тылу детьми или подростками. Они меньше своих предшественников были одержимы идеей, что надо любой ценой сохранить равновесие, сложившееся после второй мировой войны, и обезопасить себя от угрозы нападения с Запада[37]. Если Громыко еще в 80-х годах ставил перед своими западными собеседниками в основном эти проблемы[38], Горбачев не считал, что основные угрозы его стране исходят именно с Запада. Никто не представлял себе в достаточной степени, чем следует заменить старую систему равновесия. Но логика наиболее энергичных новых руководителей была предельно ясной: гонка вооружений не кончится, если не будет положен конец холодной войне, /143/ а она могла закончиться только там, где возникла, то есть в Европе. Это означало необходимость покончить с разделением континента на два противостоящих блока и, возможно, даже рассмотреть вопрос разделения Германии. Эти вещи не высказывались столь откровенно на публике, но немало свидетельств говорит о том, что в узком кругу подобные предложения были недвусмысленно сформулированы[39]. Во время своего первого зарубежного путешествия в качестве генерального секретаря Горбачев выдвинул в Париже свою знаменитую идею «общеевропейского дома».

Другим пунктом резкого разрыва с традицией был отказ от всего того, что было унаследовано от Коминтерна: отказ от утопической идеи, будто СССР в любом случае может быть центром международного революционного или коммунистического движения. Вступив в должность, Горбачев все еще полагал возможным созыв международного совещания коммунистических партий. Но ему хватило нескольких встреч с противниками такого проекта, чтобы, в свою очередь, отказаться от него[40].

Престарелый Пономарев, возглавлявший Международный отдел ЦК КПСС, был заменен профессиональным дипломатом, к тому же специалистом по Соединенным Штатам, послом Добрыниным. Но Горбачев пошел еще дальше, давая понять, что в любом случае «социалистическое содружество», то есть система послевоенных связей СССР, не относилась к числу его приоритетов. Он ликвидировал неразбериху в компетенциях между партией и министерством иностранных дел: именно оно, а не партия, должно было заниматься отношениями с социалистическим содружеством. Горбачев был мало знаком с коммунистическими руководителями других стран Восточной Европы. Все они были тесно связаны с Брежневым. Некоторых из них Горбачев уважал, других презирал, как, например, Чаушеску[41]. Очень скоро он показал, что не намеревается никому навязывать свою политику, но и не позволит увести себя от нее. В любом случае он никогда не будет использовать войска, чтобы решать судьбу попавших в беду союзников: одним словом, еще одной Чехословакии не будет.


XXVII съезд партии и гласность

Первый манифест реформаторских планов Горбачева был представлен общественности в докладе на XXVII съезде КПСС, открывшемся 25 февраля 1986 г. Прошло менее года со времени его прихода к власти. Дата события была предопределена. Новый секретарь воспользовался случаем, чтобы изложить свои намерения. Картина съезда и форма самого доклада были еще традиционными. Тем более /144/ очевидной представлялась глубокая новизна выдвигаемых предложений.

Доклад начинался и заканчивался заявлением о необходимости перемен: «перелом» — само это слово, выбранное докладчиком, означало более разрыв с прошлым, чем просто «поворот»[42]. Картина внутреннего положения была представлена сдержанно, но сурово: за многие годы развития страны больше скопилось нерешенных, нежели решенных проблем. Причина заключалась не во «внешних факторах», которые, несомненно, имели место, но не были решающими. Она заключалась в недостатках руководства. Говоря по поводу экономики и «механизма» ее функционирования, Горбачев впервые использовал программное слово «перестройка» и уточнил, что речь должна идти о «радикальной реформе»[43].

Побудительный импульс по-прежнему исходил из идей, лежавших 20 лет тому назад в основе несостоявшейся реформы Косыгина и еще ранее — в дискуссиях, ее предварявших, а затем в размышлениях о ее провале. Чтобы стало ясно, что на этот раз не могла идти речь о полумерах, Горбачев призвал даже вернуться к «исходному положению», к основным концепциям нэпа, к экономической политике 20-х годов, оставлявшей перспективу для самостоятельности предприятий, свободной торговли, рыночных механизмов и стимулировавшей первоначальное развитие советской экономики, — к тому самому нэпу, который был безжалостно задушен Сталиным в начале 30-х годов. Суть реформы состояла как раз в том, чтобы ослабить роль централизованного управления экономикой, призванного теперь сосредоточиться на выборе основных направлений развития и на определении того, что нужно для сохранения базовых макроэкономических равновесий, оставив больше пространства для инициативы отдельных предприятий. Это не означало отказа от управления экономикой, но предполагало осуществление его не административными методами, а с помощью «экономических рычагов» — норм, законов, кредитов, материальных стимулов. Предстояло также несколько расширить границы для свободного образования цен[44].

Прибегая к самой что ни на есть классической терминологии марксистского языка, Горбачев уточнял, что речь должна идти об изменении в «производственных отношениях», то есть самой структуры советского общества. До тех пор официальная доктрина считала эти отношения неприкосновенными, расценивая их как уже социалистические. Впрочем, Горбачев не собирался отказываться от социализма: он искал социализма лучшего. Он, однако, давал иное толкование основным социалистическим понятиям, полемизируя с теми, кто полагал, что в СССР уже построен «развитой социализм» и потому любая корректировка будет равнозначна «отказу от социализма». Он осмеливался строить гипотезы даже относительно эволюции /145/ форм собственности или по меньшей мере форм использования и управления самой государственной собственностью, выдвигая идею широкого развития настоящих кооперативных предприятий, а также форм частной собственности либо семейного подряда, особенно в сельском хозяйстве и в сфере обслуживания[45]. Таким образом, он обрисовывал черты проекта смешанной экономики вместо экономики целиком «огосударствленной», построенной Сталиным и названной им «социалистической».

В отличие от всех своих предшественников, Горбачев не считал, что экономическая реформа может быть оторвана от остальных сфер государственного бытия. В соответствии с ходом своих мыслей, которые он разовьет в последующие годы, Горбачев сознавал, что никаких реальных перемен в экономической жизни не произойдет, если в процесс преобразования не будет вовлечено все общество в целом. По его мнению, кризис касался не только экономики. Впервые начиная с 30-х годов советский руководитель предупреждал, что «социальная справедливость» не реализована и остается задачей, для решения которой нужна политика более продуманная, нежели в прошлом, когда, удовлетворяя приоритетные нужды тяжелой промышленности, прочие нужды удовлетворялись тем, «что осталось»[46]. Кроме того, он понимал необходимость морального обновления, призывая всех, и в первую очередь коммунистов, возродить первоначальные идеалы; именно это определило основную тональность его слов, обращенных к партии, в которых звучал страстный призыв к честности[47].

Горбачев полагал более всего необходимым — и в этом заключался второй существенный признак нового в его выступлениях — широкую «демократизацию» страны. «Демократия, — говорил он, — это тот здоровый и чистый воздух, в котором только и может раскрыть свои возможности социалистическое общество». Без нее развитие СССР было бы «немыслимым и невозможным». Он заявил, что необходимо исправить существующую «избирательную практику». Ставка делалась на расширение «прямой демократии» и в сфере экономики. Горбачев более не считал возможным пренебрегать политическими и гражданскими правами человека — необходимым дополнением к обязанностям гражданина. И наконец, он пустил в оборот еще одно слово, призванное стать символом его правления: «гласность», то есть открытость в принятии решений и информации[48]. Это обстоятельство также касалось в первую очередь партии, которая призывалась освободиться от «комплекса непогрешимости» и не рассчитывать, что «руководящая роль» гарантируется ей раз и навсегда[49]. Даже во времена Хрущева на съездах в СССР не слышали ничего подобного тому, что говорил в этой связи Горбачев.

Новаторский характер доклада не будет раскрыт полностью, если не добавить, что Горбачев сказал по поводу остального мира. Анализ /146/ международной обстановки был в то время наиболее традиционной частью доклада, где больше чувствовалась рука анонимных составителей, обычно готовивших официальные тексты. Но даже и в этом разделе Горбачев нашел ударную тему. Новый советский руководитель обратил внимание не столько на разобщенность современного мира и на его послевоенное разделение, сколько на «общность», на «взаимозависимость» составляющих его частей, на сложность «глобальных проблем», на их «общечеловеческий» характер, на то, что они «не могут быть решены силами одного государства или группы государств», но требуют сознательного взаимодействия государств и народов «в планетарном масштабе». И неважно — социалистические они или капиталистические, потому что, несмотря на противопоставление этих терминов, мир уже настолько взаимосвязан, что по многим аспектам составляет «единое целое»[50].

От экологических трудностей до экономического дисбаланса — таков был спектр глобальных проблем, о которых говорил Горбачев. Но над всеми проблемами он определил проблему угрозы ядерного уничтожения, которая поставила бы под вопрос само выживание человечества. Осторожно, говорил он, чья бы то ни было безопасность недостаточно гарантирована, если она обеспечивается военными средствами. Безопасность должна быть прежде всего «политической», «общей», «взаимной», одинаковой для всех. Даже знаменитое «стратегическое равновесие» не является достаточной гарантией там, где пытались обойтись «равновесием сил». Необходимо создать «равновесие интересов». Обратившись с предложением сотрудничества как к Соединенным Штатам и Европе, так и к Китаю, который он снова назвал «социалистическим», Горбачев предложил всем работать над созданием глобальной и «всеобъемлющей» системы международной безопасности, то есть создать систему, способную учитывать все проблемы и все существующие угрозы — военные, политические, экономические и «гуманитарные», то есть относящиеся к «основополагающим правам» человека[51].

Советскую коммунистическую партию, собравшуюся на съезд, Горбачев призвал к обновлению. Но вне всякого сомнения, партия оставалась для него необходимым орудием борьбы, его политической армией, силой, — повторим опять Макиавелли — позволяющей ему чувствовать себя «самостоятельным», а не «зависеть от других», быть пророком «во всеоружии», а не «безоружным»[52]. Однако одно обстоятельство должно было насторожить его. Реакция съезда на его выступление была прохладной. Аплодисменты, конечно, были, но скорее формальные. В отступление от заведенного порядка брежневских времен, все основные руководители взяли слово. Ни в одном из выступлений не были подхвачены хотя бы в полемическом ключе вопросы, поднятые докладчиком, за исключением нескольких частностей. /147/ На фоне радикальной новизны горбачевских тезисов эти выступления казались еще более косными. Даже те дискуссии, которые прошли в кулуарах съезда, никак не дали знать о себе[53].


Чернобыль

Все политические расчеты оказались бесполезными спустя два месяца после открытия съезда: в ночь с 25 на 26 апреля вся страна была взбудоражена катастрофой, случившейся в Чернобыле на Украине. На местной ядерной станции после взрыва одного из четырех реакторов вспыхнул пожар. Масштабы трагедии выявились не сразу. Радиоактивное облако затронуло ряд европейских стран, но самые тяжелые последствия касались советской территории в радиусе многих десятков километров. Огромный ущерб был нанесен обширным областям Советского Союза, особенно на Украине и в Белоруссии. Целые поселения должны были эвакуироваться: всего 120 тыс. человек. Число жертв так и не было подсчитано точно, поскольку трудно установить, для скольких умерших в последующие годы основной причиной смерти стало полученное тогда облучение. В течение многих недель колоссальные усилия были сосредоточены на том, чтобы ликвидировать по возможности последствия катастрофы. Целые районы пришлось эвакуировать и изолировать. С огромным трудом удалось предотвратить радиоактивное заражение водного бассейна и вместе с ним крупных рек потерпевших областей. Один из участников этих действий, маршал Ахромеев, нашел единственное подходящее сравнение: первые дни войны с Гитлером. Академик Легасов, одним из первых прибывший на место катастрофы (затем покончивший жизнь самоубийством), описал случившееся как «планетарный» катаклизм, подобный крупным вулканическим извержениям, и использовал образ погибшей Помпеи[54].

Чернобыльская катастрофа — незабываемая дата в истории современного мира. Для СССР она была нечто большее, чем для других. В то время на Горбачева и на других московских руководителей обрушился шквал упреков, особенно из-за границы, за то, что они не осмелились сказать всю правду, отказавшись тем самым от гласности, только что провозглашенной на съезде. Последующие убедительные свидетельства сняли обвинения: Горбачев говорил то, что знал, и открыл двери иностранным консультантам. Действительность оказалась серьезнее: даже сами советские руководители были не в состоянии сразу узнать всю ужасающую правду. Первопричиной инцидента стало небрежное проведение эксперимента. Но причины более глубокие были и более тревожными: с течением времени давали о себе знать непростительные недоработки, отсталые технологии, /148/ недостаточные меры безопасности, низкое качество труда и материалов, халатность, беспечность. Высшее руководство страны вдруг увидело, что атомная промышленность, на которую до сего времени полагались, в которую было столько вложено и которой гордилась страна, страдает такими же серьезными недугами, что и другие отрасли производства. Председатель Совета министров Рыжков, возглавлявший правительственную комиссию по организации помощи, пришел к заключению, что рано или поздно эта катастрофа все равно бы произошла. Предпосылки этому были заложены в самих условиях организации ядерной энергетики. Не случайно некоторые ответственные лица пытались в первый момент приуменьшить масштабы случившегося. Секретность, призванная обеспечивать защиту советских атомных предприятий, превратилась в отсутствие контроля: военно-промышленный комплекс стал «государством в государстве». Тот же академик Легасов заявлял, что чернобыльская трагедия стала «кульминацией» длившегося многие годы порочного управления экономикой[55].

Глубокая травма была нанесена общественному сознанию. До того времени советские люди скорее гордились атомной мощью страны. Теперь они вдруг осознали связанные с этим опасности. Чернобыль стал одним из примеров тому, с чем может быть сопряжена ядерная война, способная породить десятки тысяч Чернобылей по всему миру. В результате возникло оппозиционное движение не только против ядерного оружия, но и против военной мощи вообще, более того, против мирного использования ядерной энергии. Еще на XXVII съезде партии атомная энергия рассматривалась как одно из важнейших направлений развития[56]. Теперь обнаружилось, что в стране существуют 14 других атомных станций, таящих в себе опасности, подобные Чернобылю. Две из них характеризовались повышенной степенью риска: одна — в окрестностях Ленинграда, другая — в Армении. Планы экономического роста были нарушены, а энергетический кризис приобретал все более четкие очертания. Огромные средства пришлось переориентировать. Некоторые физики предупреждали, что второй Чернобыль разнесет вдребезги любой проект перестройки[57]. В действительности можно было задаться вопросом: не был ли ей уже нанесен такой удар, от которого в любом случае трудно будет оправиться?


«Новое мышление»

В последующие месяцы Горбачев часто возвращался ко всем этим проблемам в самых различных аудиториях, каждый раз смещая акценты на наиболее новаторские аспекты тезисов, провозглашенных /149/ им на февральском съезде 1986 года. Он все более обеспокоенно говорил о трудностях, об объективных и субъективных препятствиях, о скрытом и явном сопротивлении, об опасениях и подозрениях, с которыми встречали его реформаторские предложения в стране, в аппарате управления, в партии. В этих выступлениях с большей определенностью вырисовывались стиль и метод мышления нового руководителя, столь отличного от предшественников. Все более настойчивой и аргументированной становится критика положения в стране, все более настоятельным — призыв изменить отношение к делу, все более страстным — обращение поддержать новую политику практически, все более развернутыми — размышления о давнем и недавнем прошлом. Но чаще всего Горбачев возвращается к идее перестройки, которая, родившись в силу необходимости обновления экономического развития, в действительности должна была охватить все аспекты общественной жизни — задача сложная, «исключительно сложная», «более сложная, чем мы думали вначале», признавался он даже публично в моменты наибольшей откровенности[58].

Венцом его размышлений стала книга, опубликованная на исходе лета 1987 года и адресованная как зарубежным, так и советским читателям. Теперь мы знаем, что она была написана с помощью группы соратников на основании стенограмм того, что Горбачев говорил при своих многочисленных встречах с зарубежными собеседниками и на; закрытых заседаниях Политбюро. В результате получился текст очень личный, очень «горбачевский», где политический анализ перемешивался с философскими размышлениями, что было характерно для автора. Свои убеждения и программы он основывал на анализе советского прошлого, его положительных и отрицательных сторон; в любом случае его анализ сильно отличался как от стереотипов официальной идеологии, так и от традиционного опорочивания предшественников. Из книги следовало, что перестройка была делом «выстраданным», результатом противоречивой и живой реальности, а не импровизацией отдельного руководителя[59].

В размышлениях Горбачева были развиты все поднятые на съезде темы, начиная с «радикальной реформы» общества. Прежний порядок управления экономикой, названный «административно-командной системой», теперь предполагалось заменить системой, функционирующей в соответствии с экономическими законами. Горбачев постоянно возвращался к вопросам демократии, говорил о «демократизации всего общества», демократизации как «программе изменения существующей политической системы», демократизации как «основной движущей силе перестройки». Без нее невозможно будет привлечь к делу массу граждан, единственных, кто может сыграть роль подлинных героев преобразований. «Без демократии, — писал он, — нет и не может быть современного социализма»[60]. /150/

Наиболее значительные идеи Горбачева имели отношение не только к Советскому Союзу, но и к миру в целом. По этому поводу он определил то, что называл «новым мышлением». Речь шла о новом взгляде на мир, на отношения между населяющими его народами. При всех размежеваниях, противоречиях и конфликтах Мир все более представлялся Горбачеву как единое целое с такой тесной взаимосвязью между различными его частями, которой никто уже не сможет разорвать. Эту мысль Горбачев высказывал весьма образно: мы все на одном корабле, все связаны едиными узами, все вынуждены жить в одном доме. Необходимость по-новому понимать реальность определялась для Горбачева прежде всего развитием современных технологий, начиная с ядерных. Политика ядерного века не могла оставаться той же, что в доядерное время. С появлением и накоплением новых вооружений «человечество утратило свое бессмертие»: если дело дойдет до «ядерного потопа», «второго Ноева ковчега уже не будет»[61].

Предстояло отказаться от концепций, казалось бы, синтезировавших вековую мудрость. Война уже не могла рассматриваться как продолжение политики иными средствами, согласно знаменитой формуле Клаузевица, тем паче ядерная война, в которой не будет победителей. Нужно было отказываться от самого образа «врага», потому что «даже противники вынуждены вместе искать путь к общей безопасности»: «Победить должны все, иначе все проиграют». Столкновения идей и интересов, конечно, не исчезнут, но они должны найти выход в «мирном соревновании, в силу обстоятельств предполагающем также и сотрудничество». В этом смысле весь мир, а не только СССР нуждался в перестройке.

Призыв мыслить по-новому был обращен ко всем — к друзьям и вчерашним противникам. Своих сограждан Горбачев настоятельно побуждал к глубокому пересмотру традиционного советского мышления в области внешней политики. Все должны «очистить политические позиции от идеологической нетерпимости». Идеологии могли даже и противостоять друг другу, но «интересы выживания» стояли выше и выходили на первый план. Отсюда знаменитый призыв к «деидеологизации внешней политики». Горбачев просил сограждан не верить, что «мирное сосуществование» — не более чем «специфическая форма классовой борьбы». Никто для него не имел монополии на истину. «Новое мышление» требовало от каждого готовности сопоставлять свои позиции с позициями других, даже учиться у других: «Современные политики должны быть восприимчивы к интеллектуальному потенциалу других стран и других народов; иначе их деятельность обречена на провинциализм, на национальную ограниченность или еще хуже»[62].

Эти общие идеи находили в книге подробное применение по всем /151/ направлениям советской внешней политики, шла ли речь о Европе, Америке, «третьем мире» или Китае. Говоря о Европе, Горбачев постоянно возвращался к дорогой ему мысли об «общем доме», включающей точно поставленную задачу преодоления исторически сложившегося раскола континента на две части. При этом он не упускал из виду, что подобная цель предполагала пересмотр отношений между СССР и странами Восточной Европы, ибо предлагала им идею равноправных отношений, исключавшую не только притеснение со стороны СССР, но, возможно, и одностороннюю советскую гегемонию[63].

«Новое мышление» выигрывало в убедительности прежде всего потому, что предпринимаемые Горбачевым шаги в отношении его зарубежных партнеров не противоречили выдвигаемым им идеям. Он не искал согласия только лишь с самыми сильными. Некоторые из опорных пунктов его подхода к мировым делам нашли отражение в декларации, подписанной в Дели с индийским премьер-министром Радживом Ганди. Его предложения относительно примирения с Китаем были уточнены во Владивостоке в выступлении, обращенном в целом ко всем народам Тихоокеанского бассейна. Короче, слова не расходились с делами. На одной из встреч с советскими дипломатами, оставшейся тогда неизвестной для широкой публики, Горбачев еще более откровенно, нежели в своих официальных выступлениях, выдвигал идею пересмотра принципов внешней политики. Он хотел инициатив, «не сопряженных более с пропагандой», утверждал, что «мир — наивысшая ценность», а «мировая война есть абсолютное зло». Эти истины не могли быть подчинены «перспективе классовой борьбы в мировом масштабе». Горбачев заявлял, что «отношения с социалистическими странами вступили в новую историческую фазу», что хорошие отношения с Китаем «не менее важны для нас, чем отношения с Соединенными Штатами», что нельзя более ставить в кавычки «права человека», что целью переговоров должно быть достижение соглашения, ибо «не надо думать, что наш собеседник глупее нас»[64].


Рейкьявик

Укоряя министерство иностранных дел в «чрезмерной заамериканизированности», то есть ведении дел с точки зрения одних только отношений с Соединенными Штатами, Горбачев добавлял, что, конечно же, «никто и не думает отрицать принадлежавшую США главную роль»[65]. С тех пор как в его руках оказались бразды правления страной, Горбачев уделял огромное внимание диалогу с американцами. Заинтересованные личностью Горбачева, они хотели встретиться /152/ с ним еще до его прихода к власти. Однако Громыко предпочел тогда, чтобы это приглашение осталось без ответа[66].

Как бы то ни было, Горбачев почувствовал готовность американцев иметь с ним дело и не замедлил встретиться с президентом Рейганом в сентябре 1985 года в Женеве. Это был контакт промежуточного характера. Лидеры двух государств установили личные отношения и заявили, что «атомная война не может быть выиграна и никогда не должна разразиться». Но они не пошли дальше этого. В январе 1986 года Горбачев предложил план уничтожения ядерного оружия к концу тысячелетия. Это казалось все еще пропагандой, пусть и на высшем уровне. Но советский руководитель не отступал и искал случая, чтобы организовать новую встречу с Рейганом, которая была бы посвящена главным образом проблеме разоружения. Горбачеву нелегко было получить согласие партнера, но в конце концов он добился своего и вторая «встреча в верхах» состоялась в октябре 1986 года на полпути между двумя странами, в исландской столице Рейкьявике.

Горбачев подготовился к новой встрече чрезвычайно тщательно. Теперь, когда нам лучше известно, что происходило за кулисами, мы можем сказать, что период подготовки был для Горбачева не менее важен, чем сама встреча[67]. Со времени «разрядки» переговоры о контроле над вооружениями и ограничении вооружений шли постоянно на различных форумах, причем как между двумя «супердержавами», так и между двумя военно-политическими блоками. В этих бесконечных переговорах каждый вопрос был вывернут наизнанку, но реального приближения к соглашению не произошло. Поэтому Горбачев задумал встречу в Рейкьявике как нечто совершенно новое и отличное от прежнего. Если продолжать обсуждение по-старому, возможно, с небольшими уступками то с одной, то с другой стороны, то главам двух «супердержав» не было смысла сниматься с места: достаточно было дипломатов и экспертов. Нужна была встреча, способная дать более широкое видение проблем. Такое видение, которое учитывало бы тревогу, неоднократно выраженную как с советской, так и с американской стороны, и одновременно повлекло бы за собой концептуальный прорыв, ведущий к существенному ядерному разоружению. К разработке этих идей Горбачев привлек всех своих соратников.

Но первое сражение Горбачев должен был провести в Москве, еще раньше, чем в Рейкьявике. Ему пришлось столкнуться с сопротивлением дипломатов своего министерства иностранных дел, столь же упорным, что и сопротивление военных руководителей. И те и другие никак не хотели оставлять сложившуюся за много лет традиционную линию поведения. Она состояла в том, чтобы пункт за пунктом, при несомненной технической компетенции экспертов, /153/ оспаривать требования американцев. Дважды Горбачев отклонял разработанный соответствующими министерствами проект директив. После этого он вынужден был иметь дело также и с сомнениями, высказанными в Политбюро. Своих экспертов, наизусть знавших все пункты предыдущих переговоров, он укорял в том, что они загипнотизированы частностями и не схватывают общий стратегический замысел. Среди его предложений было, к примеру, радикальное изменение прежней советской позиции по «евроракетам». Горбачев намеревался предложить полное уничтожение как советской, так и американской стороной этого вида вооружений в Европе, не принимая в расчет те, что были в арсенале англичан и французов. По этому пункту у него был весьма убедительный аргумент: расположенные в Германии американские «Першинги-2» — это «пистолет, приставленный к виску СССР». С этим аргументом был согласен и начальник Генерального штаба маршал Ахромеев, который, несмотря на некоторые сомнения относительно горбачевских концепций, в любом случае был одним из наиболее активных участников переговоров в Рейкьявике[68].

В Исландию Горбачев отправился с целым пакетом предложений, поразивших Рейгана и американскую делегацию отважной новизной[69]. Было здесь, как уже говорилось, предложение об уничтожении находящихся на территории Европы СС-20 и других ракет двух «супердержав» — эквивалент «нулевого варианта», выдвинутого в свое время Рейганом, но рассматриваемого как пропагандистское предложение даже теми, кто его поддерживал. Кроме того, Горбачев предлагал наполовину сократить ядерные арсеналы СССР и США, а также количество стратегических ракетоносителей, способных, преодолев большое расстояние, достичь территории другой страны. Это последнее сокращение должно было равномерно распределиться между тремя категориями носителей (межконтинентальные ракеты, ракеты на подводных лодках и ракеты дальнего радиуса действия), составлявших наступательный потенциал двух «супердержав», пусть в разных пропорциях. После такого сокращения партнеры должны были перейти ко второй фазе, завершавшейся полным уничтожением ядерного оружия. В противовес американским проектам «космического щита» Горбачев предлагал, чтобы обе «супердержавы» в течение десяти лет соблюдали договор ОСВ 1972 года, запрещавший подобные системы вооружения. К концу десятилетия ракеты должны были быть уничтожены с обеих сторон. Получив тем временем возможность лабораторно определить реальность противоракетной защиты, обе страны вместе могли бы оценить целесообразность ее создания.

Об основных моментах встречи в Рейкьявике стало известно сразу же. Многие ее участники воссоздавали затем эту встречу в своих мемуарах. Нам достаточно напомнить основные из ее особенностей. /154/ Она отличалась от всех предыдущих, рассчитанных на внешний эффект встреч глав двух «супердержав», когда практически все результаты были подготовлены дипломатами двух стран заранее, еще до начала встречи. На сей раз это были настоящие, упорные и драматические переговоры по существу, продолжавшиеся два до предела насыщенных дня. Несмотря на радикальную и неожиданную постановку вопроса Горбачевым, казалось, что до заключения соглашения рукой подать. По двум из трех направлений — «евроракетам» и стратегическим вооружениям — было достигнуто соглашение: советская сторона тут же, во время заседания, приняла некоторые американские контрпредложения. Но по третьему направлению, связанному с так называемыми «звездными войнами», Рейган и Горбачев не нашли точек соприкосновения. В целом складывалось впечатление, что встреча потерпела провал, хотя и Горбачев, и американцы пытались потом скорректировать эту оценку. В какой-то мере они были правы. Соглашения о разоружении, заключенные в последующие годы, по многим аспектам повторяли решения, намеченные на встрече в Рейкьявике. Но встреча не повлекла того перелома в отношениях двух стран, на который надеялся Горбачев. В этом она не удалась, и советский руководитель заплатил за нее гораздо больше американского. Ведь это он больше шел на уступки, не получая в ответ того, что было ему необходимо: прекращения гонки вооружений — единственного, чем он мог доказать соотечественникам свою правоту.

Когда теперь, спустя десятилетие, размышляешь над этим событием, нельзя не поразиться исторической ничтожности мотивировок, блокировавших договоренности. Так называемая «стратегическая оборонная инициатива», то есть возможность создания защитной сети против ракет, на чем настаивал Рейган, уже давно забыта. Выявились невыполнимость и чрезмерная стоимость проекта, что уже в первый период предвидели многие компетентные специалисты. Сам Горбачев скептически относился к реальным возможностям американских проектов, но его коллеги, напротив, боялись, что Соединенные Штаты ушли дальше, чем на самом деле представлялось[70]. Однако подлинной точкой расхождения было другое. Как потом подтвердил госсекретарь Шульц (не выступавшее на первом плане, но важное действующее лицо в Рейкьявике), Соединенные Штаты не хотели терять такого важного средства давления, как СОИ, которая при всей своей гипотетичности все же грозила лишить СССР его самого эффективного оружия[71]. Горбачев, со своей стороны, сознавал, что его страна не в состоянии нести бремя расходов даже на исследования, на эксперименты (не говоря уже о последующей реализации), необходимые для соревнования с американцами в этой совершенно новой области гонки вооружений, которую Рейган хотел продолжать. Это столкновение интересов и предопределило невозможность /155/ соглашения. В последующие годы расчет американцев мог показаться выигрышным; остается посмотреть, был ли он еще и дальновидным.

Хотя Горбачев, как хороший боец, и продолжал говорить своим коллегам в Политбюро, что он оптимист и более чем когда-либо убежден в «необходимости диалога» с американцами, он все же понимал, что после Рейкьявика задача усложнялась. Отныне успех его идей в международной политике зависел от хода перестройки. Ему и прежде было ясно, что между этими двумя направлениями есть связь, и он надеялся, что улучшение внешней обстановки облегчит также и решение внутренних проблем. Теперь стало понятно, что здесь, скорее, обратная зависимость. Он понимал также, что времени мало. Он сказал об этом еще на XXVII съезде партии: теперь же было видно, что возможности выиграть время нет и что сроки начинают брать его за горло[72].

Не идеализируя задуманного Горбачевым, мы знаем, что исходным для него пунктом было понимание того, насколько жизненно важно для перестройки облегчить бремя гонки вооружений, под которым стонала и задыхалась страна. То есть его толкал к этому весьма конкретный интерес, вполне понятный, в свою очередь, американцам, которые именно поэтому и не хотели уступать. Наибольшая заслуга Горбачева состояла в том, что форс-мажорные обстоятельства он использовал как отправную точку для выработки того «мышления», которое было в действительности революционным по духу, по оригинальности и масштабности видения, отвечавшего потрясающей новизне возникавших в новых условиях проблем. Это было предпосылкой политики, по выражению одного из его критиков, «обращенной в XXI век»[73], а именно понимание мира, которым предстояло отныне управлять как единым целым. Своим московским противникам он говорил: «Вы что, хотите в любом случае готовиться к ядерной войне? Я — нет. В этом и состоит разница»[74].

Дело биографов рассказать, какими путями и под воздействием каких культурных веяний Горбачев пришел к формулированию своих идей. Несомненно, в этом ему помогло чтение того, что традиционный советский политический деятель обычно не читал. В его размышлениях относительно ядерной эпохи можно обнаружить отражение мысли Эйнштейна и философа Рассела. Заметно также влияние сосланного в Горький диссидента Сахарова, которого в конце 1986 года Горбачев вернул в Москву в надежде найти в нем союзника[75]. Но не менее ощутимым был и вклад, восходящий к лучшим традициям большевистского и советского интернационализма, как бы они ни были искажены политической практикой Сталина и его последователей. В 1986-1987 годах благодаря Горбачеву интернационализм достиг уровня, который впоследствии оказался наивысшим. /156/ Но это был и самый высокий уровень, когда-либо достигнутый интернационалистским восприятием мира. Сегодня, как и с самого начала, мы можем констатировать, что концепция Горбачева контрастировала с тенденциями противоположного толка, развивавшимися в СССР и за его пределами. Конфликт, по-видимому, был неизбежен. Однако стоит вспомнить, что идеи Горбачева нашли тогда широкий отклик, особенно за пределами Советского Союза, и способствовали созданию той чрезвычайной популярности, которой он был многие годы окружен в самых различных регионах планеты.

В этой связи уместно вспомнить слова, которые крупный русский историк посвятил одному малоизвестному и неудачливому реформатору XVIII века: он был «из тех государственных деятелей, которые появляются и в темные времена народной жизни, помогая своим появлением мириться не с этими временами, а со страной, которая их допускает в своей жизни»[76]. Такие определения годятся для пророков в том смысле, в каком этот термин использовался Макиавелли. Напомним и о том, как наш современник высказывался об одном из государственных деятелей XX века, живущем на другом континенте и весьма далеком от Горбачева по темпераменту и по масштабу: «Пророки выполняют свою роль, вдохновляя простых людей своими предвидениями, но платят за это тем, что эти предвидения пожирают их самих». Не подходят ли эти слова и для Горбачева? Тот же автор добавил, однако: «Но о государственном деятеле нельзя судить только как о философе или мечтателе. В определенный момент он должен воплотить свою интуицию в жизнь, наталкиваясь на жесткое противодействие материала»[77]. Это опасный переход, который Горбачев не смог, не сумел или не имел времени пройти до конца. /157/



1. Лигачев Е.К. Указ. соч. — С. 21-23.

2. Там же. — С. 24-25.

3. Там же. — С. 30-33.

4. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 16; Jaruselski W. Op. cit. — P. 250.

5. Лигачев Е.К. Указ. соч. — С. 49-52.

6. См. важное свидетельство: Черняев А.С. Указ. соч. — С. 11-16.

7. Eltsin В. Op. cit. — Р. 131-132; Лигачев Е.К. Указ. соч. — С. 56-68. Оба автора представили свои версии относительно происходившего на XIX партконференции, состоявшейся в Москве в июне 1988 года. На этом заседании оба старались определить свою роль так, чтобы хорошо выглядеть в свете политической борьбы, уже тогда происходившей в высших эшелонах КПСС.

8. Gorbaciova R. Op. cit. — P. 13, 130-139.

9. Shevardnadze E. Op. cit. — P. 50-54; Горбачев М. Декабрь 91-го. Моя позиция. — М., 1992. — С. 139-140; Attali J. Op. cit. — Р. 832-833; Shultz G.P. Turmoil and Triumph. My years as Secretary of State. — N.Y., 1993. — P. 507; Thatcher M. Gli anni di Downing Street. — Milano, 1993. — P. 278, 391-394.

10. Shevardnadze E. Op. cit. — С. 20; Гефтер М. Указ. соч. — С. 277; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 4.

11. Страница из главы IV «Государя» Макиавелли (Milano-Napoli, 1954. — P. 19-20).

12. Определение дано Бурлацким и Яковлевым в кн. Cohen S.F, К. vanden Heuvel… — P. 175, 200. Но концепция излагается почти в тех же выражениях Н.Шмелевым.

13. Горбачев М. Декабрь 91-го... — С. 139-169.

14. Лигачев Е.К. Указ. соч. — С. 103-104.

15. Karpinsky L.// S.F. Cohen, К. vanden Heuvel... — P. 288.

16. Горбачев М. Декабрь 91-го... — С. 137; Gorbaciova R. Op. cit. — P. 61-62.

17. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 193-194; Zaslavskaja Т.// S.F. Cohen, К. vanden Heuvel... — P. 119; Rubbi A. Op. cit. — P. 229, 242-243.

18. Шахназаров Г. Указ. соч. — Гл. 7. — С. 8; Velichov Y., Arbatov G.// S.F. Cohen, K. vanden Heuvel... — P. 160-161, 312; Jaruzelski W. Op. cit. — P. 253; Gorbaciova R. Op. cit. — P. 144-145.

19. Собчак А. Указ. соч. — С. 198; Velichov Y.// S.F. Cohen, K. vanden Heuvel... — P. 160-161.

20. Бирман И. // СССР: внутренние противоречия. — № 1. — С. 46; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 91.

21. Горбачев М. Декабрь 91-го... — С. 136; Yakovlev A. Op. cit. — Р. 63; Klimov Е.// S.F. Cohen, К. vanden Heuvel... — P. 239.

22. Gorbatchev M. Avant-memoires... — P. 37, 182; Горбачев М. Декабрь 91-го... — С. 139-141; Gorbaciova R. Op. cit. — P. 152.

23. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 43, 93; Yakovlev A. Op. cit. — Р. 42, 49; Gorbaciova R. Op. cit. — P. 196; Velichov Е.// S.F. Cohen, K. vanden Heuvel... — P. 161; Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. — С. 316.

24. Gorbatchev M. Avant-memoires. — P. 17.

25. Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. — М., 1987. — С. 12; Gorbatchev M. Avant-memoires. — Р. 182, 273-285; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 133; Rubbi A. Op. cit. — Р. 233-234.

26. Шахназаров Г. Указ. соч. — Гл. 7. — С. 17-18. Выражение «социализм с человеческим лицом» было использовано М. Горбачевым: Gorbatchev М. Avant-memoires. — Р. 278.

27. Правда. — 1986. — 2 авг.; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 89; Горбачев М.С. Перестройка. — С. 42-56.

28. Gorbatchev M. Avant-memoires. — Р. 38.

29. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 42; Rubbi A. Op. cit. — Р. 62. Относительно возможности предварительной договоренности о переводе Громыко на пост председателя Президиума Верховного Совета, чего он страстно желал, см. свидетельства Корниенко в кн. Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. — С. 78.

30. Gorbatchev M. Avant-memoires. — Р. 37.

31. Yakovlev A. Op. cit. — Р. 18-19; Zaslavskaja T.// S.F. Cohen, K. vanden Heuvel... — P. 121-122.

32. Гефтер М. Указ. соч. — С. 369.

33. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 39.

34. Алексеев М. Алкоголь в СССР: потребление и последствия// СССР: внутренние противоречия. — № 5. — С. 51-88; Shevardnadze E. Op. cit. — Р. 21-28; Лигачев Е.К. Указ. соч. — С. 286-288; Собчак А. Указ. соч. — С. 68-69; Гефтер М. Указ. соч. — С. 369; Shultz G.P. Op. cit. — P. 564.

35. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 62-63.

36. Там же. — С. 41, 57-59.

37. Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. — С. 123.

38. Attali J. Op. cit. — P. 432, 707.

39. Shevardnadze E. Op. cit. — P. 159-163, 170-171.

40. Rubbi A. Op. cit. — P. 93-95, 138-142; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 59.

41. Shevardnadze E. Op. cit. — P. 170-171; Шахназаров Г. Указ. соч. — Гл. 7. — С. 11-12; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 81-83.

42. XXVII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет (далее: XXVII съезд...). — Т. I. — М., 1986. — С. 23, 108-109.

43. Там же. — С. 46-54.

44. Там же. — С. 53-59.

45. Там же. — С. 60-62, 67-69, 75, 117.

46. Там же. — С. 66-72.

47. Там же. — С. 101-112.

48. Там же. — С. 76-83.

49. Там же. — С. 102-110.

50. Там же. — С. 26-27, 39-41.

51. Там же. — С. 85-99.

52. Machiavelli N. Op. cit. — P. 20.

53. Shevardnadze E. Op. cit. — P. 78-79.

54. Правда. — 1988. — 20 авг.; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 85-88; Сахаров А.Д. Указ. соч. — С. 314-321.

55. Shevardnadze E. Op. cit. — Р. 235-241.

56. XXVII съезд... — Т. I. — С. 47.

57. Сахаров А.Д. Указ. соч. — С. 3-9; Velichov Y.// S.F. Cohen, К. vanden Heuvel... — P. 163.

58. Правда. — 1986. — 20 сент.; Горбачев М.С. Перестройка... — С. 5; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 88-89; Shevardnadze E. Op. cit. — Р. 83.

59. Горбачев М.С. Перестройка... — С. 11-21, 34-46.

60. Там же. — С. 27, 31-32, 51-52, 60, 77.

61. Там же. — С. 7, 140.

62. Там же. — С. 137-165, 227-228, 233.

63. Там же. — С. 170-175.

64. Gorbatchev M. Avant-memoires. — Р. 165-179.

65. Ibid. — Р. 169.

66. Shultz G.P. Op. cit. — P. 519.

67. В силу серьезной, основательной документированности основным источником предоставляемой автором информации является работа: Черняев А.С. Указ. соч. — С. 100-120. Черняев был среди участвовавших в подготовке встречи в Рейкьявике. Относительно предложений по ядерному разоружению в январе 1986 года и их происхождения см. Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. — С. 87-89.

68. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 136-137. Относительно дискуссий по этому поводу в высших эшелонах власти см. Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. — С. 93-95. Что касается роли маршала Ахромеева во время встречи в верхах в Рейкьявике, см. там же. — С. 111-119; Shultz G.P. Op. cit. — P. 762-765.

69. Ibid. — P. 758-760.

70. Gorbatchev M. Avant-memoires. — P. 168; Shultz G.P. Op. cit. — P. 770.

71. Ibid. — P. 773.

72. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 117-118; XXVII съезд... — Т. I. — С. 45, 62-63.

73. Гефтер М. Указ. соч. — С. 369.

74. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 112.

75. Шахназаров Г. Указ. соч. — Гл. 10. — С. 14-15. Рассказ участника: Сахаров А.Д. Указ. соч. — С. 329-330. Влияние, которое оказали на Горбачева соображения академика по этому поводу, косвенно им признавалось: Черняев А.С. Указ. соч. — С. 142.

76. Ключевский В.О. Указ. соч. — Т. IV. — С. 289. Слова эти относятся к Анисиму Маслову, обер-прокурору Сената во времена правления императрицы Анны.

77. Kissinger H. Anni di crisi. — P. 511.

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017