Столетие революции 1905–1907 годов, 150-летие П.А. Столыпина, трёхсотлетие династии Романовых, в повестке дня на 2014 год — Первая Мировая война, а на горизонте — 1917. Каждый исторический юбилей расплёскивается по страницам и экранам потёками «политики, опрокинутой в прошлое». Клиническими анализами этой субстанции уже много лет занимается мой друг Авесхан Македонский. Я же стараюсь не пропустить те редкие (и, как правило, малотиражные) издания, из которых поколение ЕГЭ могло бы извлечь объективную беспартийную информацию: как оно было на самом деле. Хорошо, что добрые люди помогают. За книгу Р.Ш. Ганелина персональный поклон редактору «Скепсиса» Сергею Соловьёву.

Рафаил Шоломович Ганелин — профессор Санкт-Петербургского университета, член-корреспондент Российской Академии наук, «Россией, которую мы потеряли» занимается уже больше полувека, и изучает её не по романам Акунина или Солженицына, а по источникам.

Три четверти толстенного (более 800 страниц) тома приходится на первую часть. Она озаглавлена «На пути к краху империи», состоит из 29 научных статей и очерков в нестрогой хронологической последовательности от рубежа веков до «провозглашения России республикой» и складывается в хороший курс политической (и отчасти экономической) истории нашей страны при последнем Романове. Из широкого разнообразия сюжетов я выделил бы для начала авантюрно-детективные: похождения провокаторов и шарлатанов, которые в изобилии копошились у подножия трона. Самый из них знаменитый, конечно, Г.Е. Распутин. Однако по масштабам причинённого вреда (как сейчас говорят, по «эффективности») с ним вполне мог бы соперничать П.И. Рачковский — заведующий заграничной агентурой, а затем вице-директор Департамента полиции. Его имя ассоциируется в первую очередь, конечно, с «Протоколами сионских мудрецов», но Пётр Иванович находил своим талантам и иные применения. Он фабриковал фальшивые воззвания от чужого имени (например, от Г.В. Плеханова) и печатал прокламации с призывами к погромам на типографском оборудовании, изъятом у революционеров (170); вместе с «марсельской аферисткой Ш. Бюлье» взялся похитить журналиста В.Л. Бурцева, получил на эту операцию казённые деньги якобы для сообщницы, но реально передал ей намного меньшую сумму (64) — именно то, что в конце столетия назовут «откатом». Ещё больше средств удалось ему освоить через «Лигу спасения России», которая размещалась в Париже и предвосхитила «Союз меча и орала», только в качестве дойной коровы выступали не глупые нэпманы, а дворцовый комендант генерал-лейтенант П.П. Гессе. Рачковский работал с Е.Ф. Азефом (95), являлся «советчиком и вдохновителем А.И. Дубровина, основателя Союза русского народа» (97), а в свободное время занимался устройством телефонной связи в России (точнее, финансовыми потоками вокруг телефона) и производством паровозов, опять же, с очень специфической стороны: старому знакомому Рачковского князю Белосельскому-Белозерскому хотелось, чтобы предприятие было построено именно в его имении и обеспечено заказами.

Но серьёзные неприятности по службе у ренессансной личности возникли не из-за мошенничества и казнокрадства, а совсем по другой причине. Он что-то не поделил с «французским шарлатаном Филиппом» (380) — одним из тех, кто окучивал царскую семью мистической белибердой, — обвинил придворного «спирита» в масонстве, просчитался, разгневал вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну и сам был отправлен в отставку. Впрочем, ненадолго. Во время Первой русской революции его вернули на службу с повышением.

Император Николай, вроде был, знал истинную цену Рачковскому, называл его «подлецом» (66), но потом сам же приказывал этому подлецу «назначить в награду 75 тыс. руб. из секретных сумм Департамента полиции и представить к ордену Станислава 1 степени» (96).

Тема такой многоуровневой фальсификации и провокации, когда сами полицейские уже не понимали, на кого работали, находит неожиданное трагическое продолжение в очерках о Кровавом воскресенье.

«Наряду с … приготовлениями властей к кровопролитию… в рабочих районах, откуда утром 9 января двинулись к центру колонны, не было сделано никаких предупреждений о запрете шествия, а полицейские чины того участка, где помещался Путиловский завод, как известно, шли во главе колонны, и при обстреле её у Нарвских ворот один из них был убит» (103)

Разъяснения накануне: «В мирную толпу стрелять не будут…», «Оружие пускать в ход не приказано, рабочим не грозит никакой опасности, просьба их будет выслушана…» (115).

Сквозь этот мрачный «Сатирикон» николаевское правление предстаёт прообразом одновременно брежневского и ельцинского. С брежневским «застоем» его роднит старческое бессилие — см. чистосердечные признания одного председателя Совета министров, что он «вынут из нафталина» (И.Л. Горемыкин (97)), другого — что «слаб, стар и неспособен к этой должности» (Н.Д. Голицын (484)) — и явное интеллектуальное несоответствие проблемам, с которыми столкнулась страна: «мистическое настроение в оценке существа своей царской власти» (189), «они как дети иногда не сознавали, что сами себе вредят… до конца были убеждены, что все их любят и им преданы потому только, что они — цари» (496).

В конкретных отраслях производства, науки, государственного управления мы встречаем выдающихся специалистов, но общее стратегическое руководство осуществляли «спириты» на основании принципов… Как бы их помягче определить? Лучше воспроизведу из книги письмо Н.А. Романова — П.А. Столыпину.

«Несмотря на вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу — внутренний голос всё настойчивее твердит Мне, чтобы Я не брал этого решения на Себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать её велениям. Я знаю, Вы тоже верите, что “сердце Царево в руках Божиих”. Да будет так. Я несу за все власти, Мною поставленные, великую перед Богом ответственность и во всякое время готов дать Ему в том ответ» (189).

Что общего с ельцинскими «реформами»? Саморазрушительная продажность и постоянные вторжения «вневедомственных влияний» (373) в сугубо профессиональные дела.

«Витте узнал о взятке, данной близким ему главой Международного коммерческого банка А.Ю. Ротштейном. Спрошенный Витте Ротштейн заявил, что “деньги давал всегда по каждому делу, так как иначе нельзя”. Витте упрекнул Ротштейна, указывая на их личную близость, но тот ответил, что “министры это одно, а департамент — другое, и без департамента ничего не сделаешь”» (74).

В Петрограде уже бушует февральская революция, а императрица Александра Фёдоровна не находит более важных забот, как увольнение генерала Н.С. Батюшина — за что? За то, что возбудил дело против распутинского финансиста (544).

Отдельная глава посвящена отношениям царя со своим братом (и несостоявшимся преемником) Михаилом Александровичем. «Николай Второй не доверял брату и установил за ним тщательную слежку», для чего были мобилизованы «все силы политического сыска» и лично П.А. Столыпин. Из шифрованной телеграммы Столыпина 27 октября 1910 года.

«Мною был командирован в Берлин чиновник особых поручений IV класса Виссарионов. Выработав с заведующим заграничной агентурой подробную программу наблюдения, дал … лично указания агенту наружного наблюдения Бинт. Бинт — самый опытный агент, владеет французским, немецким и английским языками. Он снабжён вполне достаточной суммой… В помощь Бинту командированы два иностранных агента» (418).

В результате этого шпионского детектива великий князь «был уволен со службы с установлением опеки над его личностью и имуществом» (421). В чём же он провинился? Какое такое страшное преступление совершил Михаил Александрович, что для его изобличения потребовалось отвлекать лучших специалистов от борьбы с революцией и шпионажем? Оказывается, он женился на женщине недостаточно высокого происхождения.

Ужас!

Заметьте: половые извращения в окружении Николая Второго практиковались практически свободно и безнаказанно (в книге приводится пример «царского фаворита кн. В.П. Мещерского, любившего покровительствовать симпатичным ему молодым людям» (529), нетрудно назвать и других, ещё более высокопоставленных особ). А вот намерение вступить в законный христианский брак могло превратить в преступника и изгоя даже Императорское Высочество.

Я, конечно, не теолог, но, по-моему, когда современные апологеты Николая Второго ставят его в пример именно как христианского правителя — простите, это отдаёт богохульством не меньше, чем «молебен» гельмановских «девочек».

Центральный сюжет книги Р.Ш. Ганелина — Февральская революция. Это не случайно.

«Продолжающийся исторический спор об инициативных и движущих силах Февральской революции 1917 г., как и прежде, часто приобретает политизированный характер. Место большевиков, в которых недавняя официальная советская историография видела главных “устроителей” февральских событий, творцов великого социального блага, часто занимают теперь, но уже в качестве виновников рокового для России зла, масоны и евреи, как это изображалось в эмигрантской публицистике 20-х годов. Представляется, что одним из способов решения этого спора, причём наиболее разумным и надёжным, является подённое рассмотрение хода революционных событий в Петрограде» (531).

Я бы уточнил: не просто подённое, но почасовое, а порою и поминутное. Каждому дню — 23, 24, 25, 26 февраля — посвящён отдельный очерк. И здесь привычные представления, вошедшие в учебники, поворачиваются неожиданной стороной. Казачество — верная опора трона. Кто же этого не знает? А вот первые жертвы с правительственной стороны: при каких обстоятельствах и от чьих рук.

«Донёсший об этом по телефону полицейский чиновник сообщил, что пристав убит казаками. Так считают и исследователи. Е. Ефремов называет казака М.Г. Филатова. Лейберов называет другое лицо — подхорунжего Филиппова» (536).

А вот как погибали люди с другой стороны, революционной, которая, впрочем, поначалу ещё не знала, что она революционная, просто требовала хлеба. «Полиция стреляла в явно мирную группу, даже не пытавшуюся следовать запрещённым путём; двое мужчин и трое женщин упали в результате залпа» (570). Прапорщик

«Воронцов-Вельяминов выхватил у ефрейтора винтовку и стал стрелять по людям, жавшимся у дверей. Ранил выше колена женщин… Сел на тумбочку… Стрелял метко… Убил он трёх человек, ранил женщину и мужчину, который тут же ползал по панели…» (564)

Вспоминается эпизод из «Списка Шиндлера», где психопат-эсэсовец Гёт тренировался в стрельбе по людям с балкона.

Фиксируем узловые моменты. Революцию никто не ждал конкретно 23 февраля, более того — когда она началась, «вовсе как бы не заметили того, что произошло в первый день или не придали этому значения» (510). И в то же время и «верхи», и «низы» понимали неизбежность того, что произошло с монархией Романовых. «Под нами зияющая бездна… Революция подготовилась до последнего бантика» (черносотенец И.И. Восторгов, 4 октября 1916 г. (429)).

Детонатором стали очереди.

«Толпа женщин, девчонок, подростков-мальчишек и старух, мирно стоявшая в очереди перед хлебной лавкой, вдруг, как один человек, соскочила с тротуара на мостовую…

— Хлеба, хлеба! — пронзительно кричала, прерывая крики рыданиями, костлявая высокая женщина с ребёнком на руках» (504).

«Муки мало, а многие рабочие пекарен взяты на военную службу» (515). «В Выборгском районе “многие совершенно не могли получить хлеба”».

Но «градоначальник Балк считал, однако, что продовольственные трудности не были из ряда вон выходящими» (497), «голода не было…, достать можно было все, а к хвостам привыкли» (498). То есть, нехватка элементарных продуктов стала повседневной реальностью, и те, кого эти проблемы не затрагивали, решили, что терпения русских женщин хватит ещё надолго.

«Тяжелее нашей женской доли нет: или работай или стой в очередях» (500).

А дальше подключается главная движущая сила. Последовательность такая: сначала предприятие прекращает работу, потом митинг и массовый выход с красными флагами на улицу. Обуховский завод (533), Путиловский, Ижорский (534), литейный завод «Вулкан», механический завод 1-го Российского товарищества воздухоплавания (509), Арматурный завод (500), трубочный и механический «Промет» (581) и так далее. Против царя выступила элита российской экономики (в нормальном значении слова «экономика»). Именно те предприятия, которые определяли технический прогресс и от которых зависели жизнеобеспечение и обороноспособность.

Сопоставим с современными уличными мероприятиями, которые присваивают себе высокое звание «революции», а их противники принимают эти претензии всерьёз и выстраивают исторические ряды: 1917-2012. Якобы одно и то же. И там, и здесь толпы людей вышли на улицу и стали кричать «долой». Но заметьте, что в современных «цветных революциях» начисто отсутствует само понятие «забастовка». И понятно, почему. Как вы её себе представляете? Социолог Дондурей, что ли, забастует и лишний раз не напомнит России, что её кормит «креативный класс»? Рекламная контора не произведёт очередной порции мусора? В Гоголь-моголе не покажут шоу «Голая октябрёнка»? Доблестное студенчество не обогатит свою память дерридой?

Профессор Ганелин никак специально не подчёркивает классовый фактор в февральских событиях, он проявляется сам собой, через фактический материал.

«Буржуазные круги требуют только смены правительства и стоят на точке зрения продолжения войны до победного конца, а рабочие выдвигают лозунги “хлеба, долой правительство и долой войну”. Этот последний пункт вносит разлад между пролетариатом и буржуазией, и только в силу этого они друг друга не желают поддерживать» (593).

Цитата из отчёта секретного сотрудника Петроградского охранного отделения.

Перебросим ещё один мостик через столетие. В связи с надвигающейся годовщиной начала Первой мировой войны формируется новый соцзаказ. В нём память и скорбь по жертвам шулерски подменяется оправданием тех, кто затеял массовое убийство и потом упорно не желал его прекращать. В юбилейный год нам будут внушать, что между Первой мировой и Великой отечественной нет никаких принципиальных различий. И там, и здесь защищали родину от иностранцев. Да, о защите Отечества рассуждали и сто лет назад (пряча под прилавками договоры о разделе чужих земель) — но народ довольно быстро разобрался, что к чему. «Лозунг “долой войну” был едва ли не наиболее распространённым и важным среди тех, под которыми проходили митинги» (527).

И здесь пролегла линия размежевания между народом и т.н. «обществом», которое и царю-то отказало в доверии не в последнюю очередь потому, что боялось, как бы тот не заключил сепаратного мира. Не прекратил поставки русского пушечного мяса на бойню (в счёт процентов по кредитам), обманув тем самым высокое доверие международных ростовщиков.

Большевики не организовывали февральской революции. Но они точно уловили «мнение народное» и не боялись его сформулировать.

Подчёркиваю: ни автор книги, ни рецензент не выступают в роли апологетов этой политической партии. Критика того пути, который избрали для России в 1917 году левые социал-демократы и их союзники, может быть весьма убедительной. Но упирается в простой вопрос об альтернативах. Реальных тогдашних, а не умозрительных лет через сто. Если в стране существовали какие-то более ответственные и человеколюбивые общественные силы, кто мешал им ДО (и ВМЕСТО) большевиков заявить от своего имени всё то, чем Ленин завоевал народные симпатии? Ведь тогда они, наверное, сами возглавили бы страну, и, по их же собственной логике, могли бы избавить соотечественников от гражданской войны и от последующего сталинского террора.

Почему они этого не сделали?

Вопрос риторический.

И если современный Союз меча и орала снизойдёт до полемики с Р.Ш. Ганелиным (что маловероятно), мы услышим стандартное: это-де штампы советской пропаганды. Как могли убедиться читатели, события февраля 1917 года изложены скорее в духе позитивизма. А если перелистать чуть дальше, то в статье «Сталин и советская историография предвоенных лет» (и в биографических очерках о коллегах) расставлены все точки над «i» и сформулирована очень внятная позиция по поводу такой организации дела, когда

«советским историкам независимо от того, насколько они сознавали научную и даже чисто логическую несовместимость сталинских команд, оставалось искать в каждом новом начальственном слове и особенно в их противоречивости возможности для исследовательской и преподавательской работы» (665).

Любопытная игра слов: в постановлении СНК и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР» «аукнулось семинарское образование Сталина… В программах духовных семинарий в отличие от истории церковной… существовала история гражданская, т.е. обычная история» (661). Получается, что в советских школах (и вузах) эта злополучная дисциплина тоже подразделялась на нормальную, научную — и церковную, только в качестве синода выступал ЦК правящей партии.

Таким образом, мы с вами перешли ко второй части книги, озаглавленной «Учёные и власть. Портреты и судьбы». Вообще-то против включения в научное издание историографического раздела трудно что-либо возразить. Проблема в том, что туда попали несколько текстов, которые выбиваются из стиля (строгого научного) и попросту не готовы к печати. Например, статья под названием «К биографии А.А. Собчака», содержащая такие характеристики: «свою стремительную жизнь он прожил без оглядки на угрозы, откуда бы они ни исходили… Вероятно, дело было в непреодолимой естественности поведения, диктуемой сознанием собственного достоинства» (812) и т.д. Допускаю, что у автора были какие-то серьёзные основания для такого отношения к мэру Санкт-Петербурга, но они, к сожалению, не раскрыты. А если оценить деятельность Собчака по тем же критериям, которые применялись к политикам николаевской эпохи, выводы могут оказаться не столь лестными. Чтобы избежать подобных коллизий, как раз и нужен редактор. В выходных данных книги он значится, как и 4 рецензента (из них двое — академики РАН) и два почтенных учреждения: Санкт-Петербургский институт истории РАН и Санкт-Петербургский университет.

Впрочем, претензии касаются небольшого (и необязательного) фрагмента, а основной объём книги убедительно свидетельствует, что в стране все ещё существует нормальная, «гражданская» историческая литература.

Что до злободневной политики — можно понять наших уважаемых руководителей, когда они пытаются отыскать в зыбком идеологическом пространстве какие-то точки опоры, чтобы удержать Россию от окончательного размывания в глобальную биомассу. Слава богу, в отечественной истории (советской и дореволюционной) есть и самостоятельные идеи, и герои, «делать жизнь с кого». Но это явно не Н.А. Романов. С другой стороны, не стоит его и демонизировать. Он не был жесток (скорее безразличен к чужим проблемам), не был каким-то особенно «кровавым», а по сравнению с Иваном Грозным или Сталиным — просто добрейшей души человек. Непослушных родственников, заметьте, не резал и не расстреливал. Проблема в том, что взгляды, внушённые милому семьянину его духовными советниками и наставниками — К.П. Победоносцевым, В.П. Мещерским, Иоанном Кронштадтским, Г.Е. Распутиным — воспринимались уже сто лет тому назад как совершеннейший (местами пародийный) анахронизм. А Николай Александрович всё время пытался подвёрстывать реальный мир под миражи своего архаичного сознания, упорно и целеустремлённо заталкивал страну в ту самую «зияющую бездну», которой как раз пытались избежать все сколько-нибудь разумные монархисты (тот же П.А. Столыпин). В результате они становились врагами для своего любимого царя. А друзьями — такие как Распутин или Рачковский.

Здесь есть, о чем сожалеть. Есть опыт, который можно (и нужно) изучать: как не надо. Но когда правлением последнего императора начинают умиляться и лепить из него позитивный идеал для людей XXI века — это «хуже, чем преступление, это ошибка».