1

Пожалуй, на этом этапе следует остановиться и, даже если это потребует ряда неизбежных повторов, попробовать сделать некоторые теоретические выводы из ранее высказанных соображений. Действительно, если предшествующее описание основных принципов функционирования монополистического капитализма близко к истине, это требует серьёзного пересмотра некоторых фундаментальных понятий экономической науки. Хотя в данный момент выполнение этой важной задачи не представляется возможным, нижеследующее небольшое рассуждение призвано обозначить общее направление, в котором, на наш взгляд, следует двигаться, и облегчить понимание предметов, затрагиваемых в книге.

То, что в мире буржуазной экономической теории не всё ладно, отчётливо осознаётся её наиболее внимательными исследователями. Вряд ли кто-либо знакомый с современной экономической литературой станет спорить с однозначным утверждением профессора Мейсона о том, что «работа системы крупных корпораций до сих пор не была толком объяснена»[1]. Более всего, конечно, бросается в глаза неспособность нынешней экономической теории справиться с наиболее существенными аспектами того, что, казалось бы, является её главной проблемой, во всяком случае, в это время и в этой стране. Как отмечают авторы одного из немногих ценных исследований по вопросам системы крупных корпораций: «Давно признанное существование олигополии{г} породило теории соперничества между компаниями, теории, которые рассматриваются как важное, пусть грубое и противоречивое, дополнение к более удобным для анализа рыночным структурам, обычно принимаемыми в расчёт теорией цен. При этом никто не озабочен (исключение составляет Кайсен{д}) теоретическим определением рыночной структуры в области инвестиционных решений»[2].

Причину этого поразительного нежелания поместить реалии современного капитализма в центр научного анализа (где им и место) не приходится далеко искать; намёк на неё содержится в самой фразе Мейера{е} и Куха{ё}. Без сомнения, модель идеального конкурентного рынка является «более удобной», и многообразные свойства этой модели проще исследовать с помощью традиционных инструментов экономического анализа, чем в случае системы, где господствуют олигополии. Возможно, экономическая наука сама по себе этого и не поощряет, но совершенно очевидно, что большинство её адептов предпочитают не связываться с «неудобными» вопросами, а идти по пути наименьшего теоретического сопротивления[3].

Но более важным является другой фактор, указанный Мейером и Кухом: попытки понять принципы работы системы крупных корпораций, настаивая на первостепенной важности олигополии, считаются «грубыми и противоречивыми». В этом заключается корень проблемы.

В 1873 году Маркс писал, что после 1830 года, после того как буржуазия завоевала политическую власть во Франции и в Англии, и классовая борьба, практическая и теоретическая, стала принимать всё более ярко выраженные и угрожающие формы, научная буржуазная политическая экономия стала невозможна.

«Отныне дело шло уже не о том, правильна или неправильна та или иная теорема, а о том, полезна она для капитала или вредна, удобна или неудобна, согласуется с полицейскими соображениями или нет. Бескорыстное исследование уступает место сражениям наёмных писак, беспристрастные научные изыскания заменяются предвзятой, угодливой апологетикой»[4].

Возможно, это суждение было слишком поспешным, а приговор слишком резким. Безусловно, оно неверно в отношении способности буржуазной экономической науки получать важные сведения о некоторых частях капиталистического механизма; и после 1830 года, и после второго издания «Капитала» появился ряд ценных экономических теорий, которые верны и при этом не обязательно полезны для капитала.

Но когда речь заходит о том, как буржуазная экономика представляет общую суть капиталистического порядка, о понимании ею «движущих законов» этого порядка и, в частности, о её способности оценить историческую роль капитализма, утверждение Маркса, конечно, выглядит справедливым.

«Сегодня все признают, — заключает Мейсон{ж}, — что классическая экономика предоставила не только систему анализа, или аналитическую “модель”, предназначенную для объяснения экономического поведения, но также и обоснование — тщательно продуманное обоснование — утверждения, что экономическое поведение, поощряемое и сдерживаемое законами системы свободного предпринимательства, в целом соответствует общественному благу… Сверх того, до конца девятнадцатого века этот апологетический элемент занимал важное место в политэкономической литературе»[5].

Это важное замечание. Если сознательное или бессознательное стремление оправдать прогрессивный общественно-экономический строй может быть полностью совместимо с научным исследованием и поиском истины, может даже служить для них основным стимулом, то стремление (тоже сознательное или бессознательное) защитить ретроградную систему становится непреодолимым препятствием для беспристрастного исследования и для верных выводов.

Безусловно, стоит глубоко усомниться в том, что уже в 1830 году капитализм поменял своё предназначение, перестал быть по преимуществу двигателем прогресса и превратился по преимуществу в его оковы. Точная датировка подобного превращения общественно-экономического строя вряд ли возможна. Конечно, нельзя утверждать, что определённые производственные отношения стали препятствием для развития производительных сил только потому, что таковое развитие полностью или почти полностью остановилось или обратилось вспять. Сделать это «решающее» условие достаточным для признания подобного принципиальной перемены роли существующих производственных отношений можно лишь при серьёзном непонимании сути вопроса.

Важно не столько наличие роста производительных сил в рамках данного общественно-экономического строя, сколько степень, в которой потенциал такого роста может быть реализован в рамках этого строя. Наличие подобного потенциала зависит от различных условий: развития научного знания, появления новых технологических возможностей, расширения диапазона развития человеческих способностей и навыков и многого другого. Главный вопрос: стимулируют или тормозят, поощряют или сдерживают господствующие производственные отношения раскрытие этого потенциала. Поэтому наличие противоречия между развитием производительных сил и утвердившимися производственными отношениями выражается не обязательно в прекращении экономического роста, а, скорее, в том, что любой рост очевидно не соответствует явному, конкретному, осуществимому потенциалу роста. Возникновение и расширение зазора между тем, что есть, и тем, что могло бы быть, означает, что существующие отношения собственности, а также опирающиеся на них экономические, общественные и политические нормы превратились в существенное препятствие для осуществления возможностей общества.

Также необходимо уяснить следующее. Верно, что, по утверждению Маркса, только после преодоления капитализма «человеческий прогресс перестанет уподобляться тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепов убитых»[6], — но цена, которую экономический строй взимает за подобное развитие производительных сил, в значительной мере зависит от того, насколько он превратился из двигателя в тормоз общественно-экономического развития. Например, бурное развитие производственных ресурсов, имевшее место при возникновении капитализма и на раннем этапе его истории в Западной Европе (и Северной Америке), по большей части опиралось на безжалостную эксплуатацию местных рабочих и крестьян, на грабёж и разрушение других стран, ныне слаборазвитых и зависимых, а также на порабощение и массовое уничтожение миллионов коренных жителей Африки, Азии и Америки. Столь же верно, что громадное увеличение производительности человеческого труда при монополистическом капитализме происходит на фоне неистребимых болезней и голода на так называемых задворках мира и в значительной степени представляет собой побочный продукт самых разрушительных и жестоких войн в мировой истории и непрерывного производства небывалого количества и разнообразия средств уничтожения. Вполне вероятно, что количество черепов на каждый глоток нектара прогресса при развитом капитализме даже больше, чем было при капитализме времен его наивысшей кровожадности.

И все же чтобы определить, превратились ли производственные отношения, преобладающие в тот или иной исторический период, в помеху на пути более полной реализации существующего потенциала развития, недостаточно найти подобный потенциал лишь в области производительных сил. Ибо противоречие между возможностями дальнейшего развития производительных сил и господствующими производственными отношениями становится несомненным при наличии столь же явного, конкретного, осуществимого потенциала в сфере производственных отношений. Простое противопоставление существующего общественно-экономического строя некоему воображаемому идеальному общественно-экономическому строю, сколь угодно красноречивое, может выявить лишь недостатки первого, но не исторически значимую напряжённость[7]. При этом осуществление возможности достижения таких производственных отношений, которые позволят реализоваться имеющемуся потенциалу развития производительных сил, тесно связано с открытием новых перспектив в области производительных сил. Как отмечал Маркс:

«Человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия её решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления… развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма»[8].

Таким образом, можно привести веские аргументы в пользу того, что капитализм стал утрачивать свою прогрессивную функцию в семидесятые годы XIX века, и тогда же возникло острое противоречие между необходимостью более полного развития производительных сил и сохранением буржуазных производственных отношений. Уже в то время научные и технологические достижения, способствовавшие формированию крупной промышленности и подталкиваемые им, возвестили предстоящие перемены и открыли широкие возможности для преодоления нищеты в мировом масштабе. И именно в то время устройство общества, в рамках которого фактически можно было покончить с нищетой, превратилось из смутной утопической мечты в конкретный исторический «проект». Этот проект был сформулирован и подробно описан Марксом, этот проект был воплощён в политической программе набиравшего силу социалистического движения, этот проект воплотился в реальность в недолго просуществовавшей, но изменившей ход истории Парижской коммуне.

С данного момента, который также ознаменовал начало стремительной консолидации и монополизации капиталистической экономики ряда государств, буржуазия этих государств не только растеряла остатки прогрессивности и мятежности своей революционной молодости, но и объединилась со своими вчерашними противниками — всё ещё сохранявшими влияние феодалами и церковниками. Возникший «священный союз» имущих, богобоязненных и законопослушных слоёв общества был скреплён страхом перед экспроприацией и общей ненавистью к социализму.

Эта коренная смена курса правящего класса сильно повлияла не только на политику контролируемых буржуазией правительств, но и на все стороны буржуазной идеологии: как на политическую мысль, так и на отношение к религии, как на философию, так и на политэкономию. Политэкономия полностью изменила свой характер по мере того как попытка научного осмысления роли капитализма в общественной эволюции и содержащихся в нём возможностей развития вытеснялись исследованиями способов действия составных частей капиталистической экономики — отдельных рынков, максимизирующих прибыль фирм или потребителей, нацеленных на максимизацию полезности продукта, — а исследования индивидуального поведения (и мотиваций) приходили на смену попыткам раскрыть закономерности исторического развития. Будучи подчинено теории предельной полезности{з} и её обречённым окостенению постулатам, то, что теперь называется экономикой, быстро превратилось в апологетику общественно-экономического строя, становящегося всё более и более реакционным. Этот процесс чётко отразился в книге Джона Бейтса Кларка{и}. В ней открыто заявляется апологетический характер нового учения.

«Там, где проявляется действие естественных законов, — пишет Кларк, — доля дохода, которая связана с известной производительной функцией, измеряется действительным ее продуктом. Иными словами, свободная конкуренция стремится дать труду то, что создается трудом, собственнику капитала — то, что создается капиталом, а предпринимателям — то, что создается функцией координирования... Каждому агенту — определенная доля в продукте и каждому — соответствующее вознаграждение, — вот естественный закон распределения»[9].

Похоже, Кларку и множеству его последователей не пришло в голову, что, даже если бы присвоение долей продукта различным «производительным функциям» было теоретически возможно (хотя это является крайне нереалистичным допущением), такое присвоение не имело бы ничего общего со «справедливостью» или «естественностью», учитывая реальное распределение доходов; в особенности это касается присваиваемого капиталистами. В конце концов, рабочие имеют право владеть своими собственными средствами производства!

Научная шаткость теории предельной полезности и её абсолютная непригодность для анализа монополистической стадии развития капитализма ввергли профессиональную экономику в глубокий кризис. Она не смогла дать простого и ясного ответа.

Большие и значимые группы экономистов, социально и идеологически связанные с малым конкурентным бизнесом, стали жертвами «культурного отставания» и не сумели отказаться от своего идейного наследия. Они продолжали традицию Джона Стюарта Милля{й} и оказались скованы недостатками и ошибками, присущими этой влиятельной школе. Конечно, они следовали давней среди политэкономов традиции более или менее откровенной критики интересов землевладельцев и монополий, а также более или менее остро нападали на формирующуюся «систему крупных корпораций» с позиций государства всеобщего благосостояния. Но они не смогли осознать, что монополия является неизбежным результатом конкуренции, и оказались в тупике из-за своей строгой приверженности частному предпринимательству в его первоначальном виде. Данное течение в экономике, самым умеренным представителем которого является Маршалл{к}, а самым «неортодоксальным» — Гобсон{л}, оказалось на позициях, близких консервативному крылу тред-юнионистского движения, заигрывало с идеями Фабианского общества{м} и никогда не поднималось до всесторонней и радикальной критики капиталистической системы. Но по крайней мере оно выковало интеллектуальное оружие для широкой кампании в защиту различных общественных реформ — от законов о социальном обеспечении до укороченной рабочей недели и антимонопольного законодательства.

Другое течение экономической мысли под влиянием зарождающейся математической школы выбрало иной путь. Не вставая открыто на защиту господства монополий, это направление экономики ушло от насущных вопросов современности в царство тёмных абстракций; оно фактически покинуло поле боя, отступив на позиции «безоценочности». За эту «непредвзятость» было заплачено значительной интеллектуальной импотенцией и ещё большей степенью несоответствия запросам времени. Только Шумпетер{н}, этот выдающийся неслух австрийской школы с необычайным талантом чувствовать эпоху, увидел, что всё катится в тартарары, и пытался призвать буржуазную экономику к её новому предназначению: объяснить и оправдать рост и расширение власти монополистического капитала. Но несмотря на незаурядные способности Шумпетера, влияние его идей долгое время оставалось ограниченным. Не так-то просто было примириться с монополией экономистам, воспитанным на Маршалле и Пигу{о} или Вальрасе{п}и Бём-Баверке{р}. Кроме того, социальная среда, традиция и устоявшиеся мнения мешали им последовать за Шумпетером в сторону защиты (или, точнее, восхваления) Большого бизнеса.

Этот подход по-прежнему отличает тех, кого можно назвать старшим поколением буржуазных экономистов. Их позиции были значительно усилены появлением и впечатляющими успехами кейнсианской школы, которая сосредоточила внимание на проблемах, связанных с краткосрочными колебаниями уровня доходов и занятости, и стремилась обойти проблему монополий в целом. Хотя внутреннее развитие кейнсианского учения и ход событий в реальном мире показали бесплодность этого пути, он до сих пор представляется достаточно «удобным» для многих экономистов, не желающих выглядеть «грубыми и противоречивыми», не рискующих противоречить господствующим интересам и предпочитающих держаться подальше от так называемых «спорных» вопросов. Поэтому авторы подобной ориентации либо стараются не замечать проблемы, порождаемые системой крупных корпораций, утверждая (искренне или притворно), что разница между гигантской корпорацией и индивидуальным предпринимателем является чисто юридической, либо относят эти вопросы к области «промышленной организации», как если бы они составляли отдельную ветвь экономических исследований, которой можно заниматься, а можно и пренебречь, в зависимости от персональной «области интересов». В любом случае, они ничего не прибавляют к объяснению работы системы крупных корпораций.

Эволюция конкретно математической школы{с}, напротив, оказалась более сложной. Характерное отсутствие интереса к развитию и перестройкам капитализма и сосредоточение на поведении отдельного потребителя или отдельной фирмы позволило ей оказывать ценные услуги Большому бизнесу. В условиях конкурентного рынка её функции были иными, поскольку деятельность конкурирующих компаний ни по своей природе, ни по своему масштабу не требовала исследований рынка или расчета затрат с использованием сложных математических и расчётных методов. Ситуация изменилась на нынешнем этапе капиталистического развития:

«Современная крупная корпорация вынуждена оценивать свою деятельность в более долгосрочной перспективе: масштабные обновления основного капитала необходимо планировать и финансировать на долгосрочной основе; страховые и пенсионные фонды устроены так, чтобы охватывать целые поколения; проводятся программы исследований, окупающиеся в течение многих лет. Краткосрочные решения принимаются с неизменным учётом их долгосрочных последствий»[10].

И блестящий математический экономист проницательно замечает:

«Монополист, как правило, предъявляет к информации более строгие требования, чем конкурентная фирма, так как ему необходимо знать всю кривую спроса, а не только одну цену. В условиях неравновесия кривая спроса смещается в результате действия сил, находящихся за пределами частного рынка монополиста, и вознаграждение перемещается на приобретение информации из иных, чем цены и объемы собственных продаж, источников»[11].

Соответственно, корпорации и учреждённые ими фонды выделяли значительные средства на анализ рынка, изучение цен и различные виды того, что теперь называют исследованием операций[12] — всё это с конечной целью теоретического оправдания политики максимизации прибыли монополистического предприятия. Несмотря на свои ограниченные и искажённые цели и отрицательное воздействие, которое она до сих пор оказывает на западную экономическую мысль, отвлекая внимание экономистов от критического рассмотрения монополистического капитализма, проделанная в этой области работа, тем не менее, даёт некоторые сведения о принципах работы Большого бизнеса и таким образом способствует нашему пониманию некоторых сторон системы крупных корпораций[13].

Вряд ли такое можно сказать о третьей группе экономистов, самыми известными представителями которой, пожалуй, являются Адольф Берли и Джон Кеннет Гэлбрейт{т}. Рассуждая в рамках выдвинутой Кларком концепции «эффективной конкуренции»{у}, они отстаивали утилитарный и фрагментарный подход к проблемам монополии и Большого бизнеса. В своих работах эти авторы по большей части исходят из предположения, что система «эффективна», и ограничиваются более или менее реалистичными предложениями по её усовершенствованию[14]. Что до остального, то ни идеи «сдерживающей силы» и «народного капитализма», ни спекуляции на тему ограничения власти корпораций демократическим государством даже близко не подходят к теоретическому осмыслению сложных механизмов, управляющих экономикой при господстве Большого бизнеса. Их задача строго примиренческая — создание понятийного аппарата, скорее скрывающего, чем проясняющего общественно-экономические отношения монополистического капитализма.

Все эти течения объединяет неспособность увидеть общественно-экономическое развитие в исторической перспективе и таким образом понять сложные противоборствующие тенденции, определяющие принципы работы системы корпораций. Эта неспособность проистекает из стремления принимать текущее положение дел как должное и из бессилия противопоставить этому положению идею более разумного социально-экономического строя, достижение которого становится неотложной задачей современности.

В итоге близорукость современной буржуазной мысли в корне искажает основы экономической теории и эмпирических исследований. Фетишизация понятийного аппарата и статистических категорий экономики, которую Маркс разглядел ещё сто лет назад, стала откровеннее, более широко распространилась и прочно укоренилась. Безусловно, прогресс, достигнутый в ряде отраслей академической экономической науки, позволил развеять ряд заблуждений, которые до недавнего времени входили в стандартный арсенал преподавателя экономики. В качестве ярких примеров подобных заблуждений можно привести роль золота, природу и роль государственного долга, непогрешимость рынка. Однако стремление защищать и оправдывать иррациональность, присущую монополистическому капитализму, породило паутину новых фетишей и апологетических аргументов, раскинувшуюся даже шире, чем в своё время паутина заблуждений насчёт конкурентной стадии капитализма.

2

Лучше всего понять мистификации, о которых идёт речь, пожалуй, можно, сосредоточив внимание на главном феномене капиталистической экономики — товаре. Поверхностное утверждение гласит, что нет ничего проще товара: это любая вещь или услуга, которая обменивается на деньги на рынке, и которую люди готовы купить или, что то же самое, ради получения которой они готовы отказаться от покупки другого товара или услуги. Поскольку капиталистическая система основана на разделении труда и рыночном производстве, её сущностной чертой является производство товаров, а поскольку товары по определению — это нечто нужное людям (иначе зачем они будут жертвовать чем-то ради их получения?), легко прийти к выводу, будто капитализм — это устройство для удовлетворения человеческих желаний. Более того, если поскольку товары в норме продаются на свободном рынке, отдельный покупатель может распределить свои траты таким образом, чтобы получить предпочитаемый набор вещей и услуг. Таким образом, капиталистическая система объявляется механизмом, не просто удовлетворяющим человеческие желания, но удовлетворяющим их оптимальным образом. Этот выгодный результат — плод деятельности отдельных фирм. Процветание и даже выживание этих фирм зависит от их способности вывести на рынок товары, которые люди захотели бы купить. То есть капиталистический рынок как бы выполняет задачу организации производства желанных людям вещей. В то же время конкуренция между фирмами гарантирует предложение товаров по минимальной цене. Ибо любая другая цена удалит взимающего её продавца с рынка, отдав его предприятие в руки конкурентов. Поэтому общество получает не только структуру производства, согласующуюся со вкусами потребителей, но и объёмы производства, растущие в соответствии с уровнем производительности. Но и это ещё не всё: фирмы, вынужденные конкуренцией снижать издержки и развивать производительность, ещё и вознаграждают «факторы производства» (собственников земли, капитал и рабочую силу) в соответствии с их вкладом в производство и налаживают их работу во всё более и более эффективных направлениях и сочетаниях. Получается, что произведённая в максимальном количестве и самым оптимальным из возможных способов продукция распределяется с наибольшей справедливостью и пользой.

Без сомнения, ни один уважаемый экономист сегодня не подписался бы без оговорок и уточнений под этим упрощённым описанием капиталистической системы. Оговорки и уточнения могут относиться к так называемым внешним факторам, таким, как господствующий способ распределения богатства (и проистекающих из него доходов), который может быть сочтен не обеспечивающим оптимальное удовлетворение человеческих потребностей; или они могут быть связаны с тем, что принято уклончиво называть «несовершенствами рынка», которые признаются помехой в осуществлении идеальной модели конкуренции. Тем не менее, как бы нелепо это ни звучало, вся буржуазная экономика, включая свои самые сложные версии, может быть в конце концов сведена к этому базовому взгляду на природу товарного производства. А из этого взгляда делается вывод, что, сколь многое бы ни нуждалось в улучшении, в изменении основ капиталистического строя необходимости нет, поскольку ему приписывается беспрецедентная способность обеспечивать удовлетворение человеческих желаний.

Ну а та критика указанной теории, что содержится в наиболее тонких подходах к проблеме, никогда не идёт дальше спора по поводу отдельных пунктов и неизменно принимает основные положения этой теории. Но для позиции, которую развивает наша книга, крайне важно уяснить природу и значение самих этих положений. Если краеугольным камнем объяснения и оправдания капиталистического строя является удовлетворение желаний индивида, идея индивида имеет определяющее значение не только для буржуазной экономической науки, но и для буржуазной общественно-политической мысли в целом.

Как легко догадаться, если степень удовлетворения желаний индивида становится критерием оценки общественного устройства, то природа индивида и его желаний представляется чем-то формируемым вне этого общественного устройства. Человек, принимающий экономические, политические или иные решения, должен представляться автономным — черпающим свои желания, побуждения и предпочтения исключительно из себя самого или, во всяком случае, из некоего источника, находящегося вне общества. Поскольку если бы желания, вкусы и пристрастия человека являлись производными общественного устройства, то оправдание этого общественного устройства было бы трудно строить на том, что оно обслуживает им же созданные желания индивидов.

Проблему можно преодолеть, приняв точку зрения длинной вереницы философов и теологов, утверждавших, что внеобщественным источником побуждений человека является божья воля. Эта точка зрения преобладала вплоть до XVI века. Впрочем, единственным достоинством данного пути является то, что он позволяет полностью устранить проблему, не решая её. Если индивидуумом управляет божья воля, тогда можно так же просто заключить, что и общество в целом устроено так, чтобы соответствовать божьему замыслу, а потому и обоснование общественного строя как механизма удовлетворения человеческих желаний становится излишним. В таком случае революционный прорыв в «политической теории, которая... благодаря Макиавелли и Бодену поставила в основу исследования общества отношение человека к человеку вместо отношений человека с богом»[15], придётся отбросить ради возвращения к теологии. Хотя аргументы описанного направления активно выдвигаются католическими мыслителями и в упрощённом виде составляют риторический инвентарь представителей доморощенного консерватизма, они не вызывают уважения у большинства экономистов, стоящих на позициях либерализма и рационализма[16].

Поскольку теологическое решение дилеммы стало неприемлемым в эпоху научной революции и успехов Просвещения, буржуазная мысль предприняла попытку спасти жизненно важную для себя идею независимого от общества автономного индивида, очистив её от всех религиозных смыслов и подыскав ей более рациональную и научную основу. На место религии был выдвинут биологический и психологический «факт»: человеческая природа. Человеческую природу, понимаемую как сумма физических черт и психических особенностей человеческих существ, объявили неизменной, а значит, способной служить постоянным и повсеместно признаваемым мерилом эффективности общественно-экономического строя. Этот взгляд возник в период формирования основ буржуазной идеологии, и, пожалуй, лучше всего его выразил Юм: «Человечество до такой степени одинаково во все эпохи и во всех странах, что история не даёт нам в этом отношении ничего нового или необычного. Её главная польза состоит лишь в том, что она открывает постоянные и всеобщие принципы человеческой природы»[17]. Ему вторит Вольтер: «Человек в общем всегда был тем, чем является теперь; это еще не значит, что он всегда имел красивые города... Но он имел всегда тот же самый инстинкт»[18].

Безусловно, история рассуждений по данному вопросу представляет широкое разнообразие мнений относительно отдельных составляющих человеческой природы, и те, кто считал её изначально «доброй», использовали тезис о её неизменности в целях социальной критики и создания проектов идеального общественного устройства, при которых «истинная» человеческая природа обретёт себя[19]. Буржуазная экономика, со своей стороны, пошла иным путём и, следуя за первыми крупными представителями буржуазно-либеральной мысли, отождествляла человеческую природу «вообще» с природой человека, рождённого, выросшего и живущего в капиталистическом обществе.

Гоббс и Локк точно так же уравнивали человеческую природу с натурой их современников в уже по сути капиталистической Англии[20], как после них Бентам, который, по наблюдению Маркса, «с самой наивной тупостью... отождествляет современного филистера — и притом, в частности, английского филистера — с нормальным человеком вообще»[21]. Если Гоббс «для получения естественного состояния... устранил закон, но не социально приобретённое поведение и стремления людей», Локк «выдвигал некоторые признаки общества и человека семнадцатого века в качестве атрибутов общества до возникновения цивилизации и человека как такового». И если Гоббс пытался представить капиталистическое общество и человека капиталистического общества в качестве «естественного» общества и «естественного» человека, то Локк дошёл до «провозглашения естественным состоянием торговой экономики, развитой до степени, при которой крупные земельные угодья (величиной в тысячи акров) присваиваются в частную собственность для производства товаров на продажу»[22].

Этот вульгарный взгляд, однако, вряд ли может быть подкреплён постоянно накапливающимися антропологическими и психологическими данными. Ибо, хотя изменения в отношении людей к различным жизненным явлениям протекали медленно и неравномерно, сегодня уже не может быть сомнений в том, что на протяжении истории происходило глубокое изменение в характере, склонностях, вкусах и привычках. Утверждение о неизменной человеческой природе, совпадающей с натурой капиталистического человека, поэтому не более правдоподобно, чем вера в человека, управляемого божьей волей.

В результате нынешняя позиция экономической науки по данному вопросу стала более изощрённой. Избегая недоказуемых онтологических суждений, экономика теперь пытается защитить традиционное учение, придав ему вид полезной рабочей гипотезы. Не отрицая наличие важных изменений людей в ходе исторического развития, она настаивает на допустимости, а по сути и необходимости отвлечения от подобных исторических особенностей и сосредоточения внимания на том, что во всех людях было, а значит и сохранилось, общего[23]. Эти общие черты объявляются главными составляющими человеческой природы или, во всяком случае, чертами, имеющими первостепенное значение для экономической науки. Убедительность данного подхода заключается в том, что, похоже, действительно существуют некоторые стороны экономического поведения, общие для людей различных общественно-экономических формаций.

«Хотя, — справедливо отмечал Маркс. — наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, всё же именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие. Определения, которые действительны для производства вообще, должны быть выделены именно для того, чтобы из-за единства, которое вытекает уже из того, что субъект, человечество, и объект, природа, — одни и те же, не было забыто существенное различие. В забвении этого заключается, например, вся мудрость современных экономистов, которые доказывают вечность и гармонию существующих социальных отношений»[24]{I}.

Буржуазная экономическая наука попыталась выйти из этого затруднения, путём подмены так называемого рационального индивида мифическим «автономным» индивидом. Предполагается, что подобно тому как капиталистические фирмы стремятся к повышению прибыли, индивиды стремятся к извлечению максимальной пользы. Выводы из этого утверждения крайне важны: не будучи ни автономным ни свободным, индивид в капиталистическом обществе воспринимается (хотя бы и чисто теоретически) в качестве способного и побуждаемого к рациональному поведению. В нашу «просвещённую» эпоху это даёт весомые идеологические преимущества. Поскольку сегодня понятие рациональности не просто считается однозначным для всех, но прямо-таки объявляется эталоном для любого времени и пространства[25], смысл идеи «рационального» индивида становится крайне соблазнителен и похвален. Отсюда следует очевидное и важное заключение: тот, кто не соблюдает правила «рационального» поведения, является «дефективным», ненормальным, относящимся к области социальной патологии.

Однако эта схема не решает проблему, а лишь скрывает её, ибо рациональность, на которую она ссылается, далека от «объективности» и «универсальности» и является буржуазной рациональностью, рациональностью капиталистического рынка. Вот что пишут Маркс и Энгельс:

«Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его “естественным повелителям”, и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного “чистогана”. В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности»[26].

Соответственно, «рациональный» индивид, homo economicus, действующий по формулам felicific calculus{ф} и без устали занимающийся повышением своего удовольствия и сокращением своих страданий, сменивший «автономного» индивида в буржуазной экономической науке — это всего лишь «капиталистический человек», созданный и выпестованный капиталистическим обществом, погружённый в его нравы и «приспособленный» к его требованиям[27]. Таким образом, порочный круг рассуждений буржуазной науки так и остаётся неразорванным: капиталистический порядок не может быть оправдан способностью удовлетворить предпочтения этого типа «рационального» человека, поскольку он как раз тот самый «рациональный» человек, чьи вкусы и ценности сформированы самой капиталистической системой.

Хотя это базовое противоречие было изначально присуще буржуазной экономической науке, только при монополистическом капитализме оно приобретает масштабы идеологического кризиса. «Загадка» этого кризиса — это, собственно, загадка самого монополистического капитализма. Понятие рационального индивида, на котором строится вся аргументация буржуазных экономистов, всегда предполагало индивида, обладающего буржуазной рациональностью, но следует признать, что в годы юности капиталистической системы подобный тип рациональности имел прогрессивную сущность. «Капиталистический человек» представлял собой большой шаг вперёд по сравнению со своим феодальным предшественником, поскольку пришёл, «наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения»[28].

Идея расчётливого индивида, движимого корыстью и увеличением своего удовольствия (и прибыли) подразумевала не только энергичного деятеля на экономическом и общественном поприще, но и активного поборника социально-экономического развития, мощного двигателя экономического роста. То есть образ homo economicus был не просто удобной «моделью» действительности, но и выполнял насущную воспитательную функцию: побуждал людей действовать к вящей выгоде строительства и развития капиталистической системы, которая, в свою очередь, должна удовлетворить желания людей, живущих под её властью.

Конечно, желания индивидов, которые капитализм должен удовлетворить, суть желания капиталистического индивида. Но на ранней стадии капиталистического развития можно было небезосновательно предполагать, что эти желания в значительной мере совпадают с подлинными человеческими потребностями, и что капиталистический способ их удовлетворения, несмотря на всю его неполноценность и бессердечие, является большим достижением по сравнению с предыдущими общественными устройствами, в которых эти потребности по большей части не принимались в расчёт. Так что хотя «автономный» или рациональный индивид, главный столп буржуазной защиты и оправдания капитализма, всегда был лишь порождением самого капитализма, возникающая из этого теоретическая проблема, так и не получив решения, всё-таки имела сравнительно небольшую практическую значимость во время прогрессивной стадии развития капитализма. На тот момент буржуазная рациональность была, в сущности, исторически самой развитой формой рациональности: предпочтения, желания и ценности действующего на рынке индивида соответствовали требованиям индивида и общества в целом.

В такой ситуации было допустимо отодвигать на второй план сложные отношения между человеческими желаниями и человеческими потребностями. Простота потребностей большинства людей того времени — в еде и одежде, жилье и санитарии, грамотности и средствах перемещения — узаконили далеко идущее предположение о соответствии желаний и потребностей. Конечно, капиталистический строй и особенно капиталистические предприятия формировали и направляли желания и вкусы людей и на конкурентной стадии капитализма. Но ключевое отличие между конкурентным капитализмом прошлого и его текущей монополистической стадией заключается в том, каким образом формируются человеческие желания и характер товаров, эти желания удовлетворяющих. При конкурентном капитализме, до возникновения гигантских корпораций с их гигантскими продажами, эволюция желаний и разработка товаров, одновременно формировавших и удовлетворявших эти желания, являлись стихийным, процессом, на первый взгляд напоминающим естественный, который подталкивался конкуренцией между всеми капиталистическими предприятиями без сознательных попыток управлять им. Господствующие на рынке цены, как и физические свойства товаров, реализуемых отдельной фирмой, являлись для этой фирмы данностью. В случае производителя-монополиста ситуация оказывается совершенно иной. В плане продаж его задача более не заключается в предложении товаров, предназначенных для удовлетворения насущных потребностей людей. Его задача создать желания, которые будут провоцировать спрос на его продукцию. Таким образом производитель-монополист может манипулировать не только ценой и объёмом выпускаемой продукции, но и подгонять физические свойства своих товаров под требования своей политики продаж. Иными словами, стимуляция сбыта превращается из дополнения к процессу производства в его неотъемлемую и по сути определяющую часть. Отныне не продаётся то, что произведено, а наоборот, производится то, что можно продать. В таких условиях формирование человеческих желаний и разработка продукции для их удовлетворения больше не являются результатом овеществлённых рыночных сил и становятся продуктом сознательной манипуляции со стороны относительно небольшого числа корпораций-монополистов.

В результате этой деятельности, как мы уже видели в главе 5 («Политика продаж»), процессы продаж и производства взаимонакладываются. Подобное взаимоналожение делает разграничение этих двух процессов всё более затруднительным и вносит неясность и двусмысленность в само понятие товара. Больше нельзя утверждать, как раньше, что предметы, продаваемые и покупаемые на рынке, служат удовлетворению действительных человеческих потребностей. В любой конкретной ситуации мы лишь убедимся, что некой гигантской корпорации удалось сформировать бессознательное желание. Значение этого явления трудно переоценить. Пока само собой предполагалось свойство товаров удовлетворять человеческие нужды, благосостояние людей зависело от объёма и распределения продукции. Вопрос об относительной целесообразности самого состава продукции не ставился.

Правильно было упомянутое предположение или нет, на нынешней монополистической стадии капитализма уровень его достоверности существенно снизился, если вовсе не свёлся к нулю. Если в эпоху конкуренции «господствует fictio juris [юридическая фикция], будто каждый человек, как покупатель товаров, обладает энциклопедическими познаниями в области товароведения»[29], эта фикция полностью исчезает с наступлением монополистического капитализма. Теперь мало того, что нет возможности приписывать потребителю «энциклопедические познания в области товароведения», но имеются все основания считать потребителя объектом просчитанной всеохватной кампании по распространению невежества, одурачиванию и запутыванию. Поскольку желания индивида «крайне податливы и могут расширяться или сокращаться по воле тех, кто управляет системой»[30], бессмысленно считать «явные предпочтения» показателями реальных человеческих потребностей. И на конкурентной, и на монополистической стадиях капитализма продукция производилась с прицелом на получение прибыли. На обеих исторических стадиях получение прибыли основывалось на продукции, удовлетворяющей желания людей. Однако только при монополистическом капитализме связь между желаниями и потребностями фатально разрывается, удовлетворение желаний имеет всё меньше отношения к критериям благосостояния, большая и непрерывно растущая доля общечеловеческих усилий тратится на расточительство и разрушение, а буржуазная рациональность превращается в свою противоположность и становится организационным принципом регресса.

3

Рассмотренные нами изменения разрушительно повлияли на буржуазную экономическую науку. Профессор Мейсон открыто признаёт, что они подорвали её универсальную идеологическую функцию — функцию защиты и оправдания капиталистического строя:

«По мере увеличения важности разнообразия товаров и политики продаж, укрепления связей между крупными корпорациями и средствами массовой коммуникации становится всё труднее защищать устаревшую идею суверенитета{х } потребителя. И если этот монарх уже точно покидает трон, то его преемника ещё предстоит найти. Атака на апологетику капитализма девятнадцатого века оказалось успешной, а вот удовлетворительная современная апологетика всё ещё не создана»[31].

В меньшей степени был осознан урон, нанесённый всем отдельным категориям традиционной экономической науки. Поскольку крупная доля продукции больше не удовлетворяет потребности людей, а обслуживает управляемые желания клиентов-заложников корпораций и требования милитаристских правительств, значение разнообразия продукции становится всё более неясным. Парадоксально, но для нынешнего состояния экономики в высшей степени характерно усовершенствование методов измерения национального продукта и национального дохода при одновременной значительной, если не полной, потере смысла этих категорий[32]. Коль скоро важная часть общечеловеческих усилий расходуется на производство товаров, спрос на которые искусственно создаётся алчными корпорациями, то, соответственно, разумность и продуктивность этих усилий оказывается под сомнением[33]. Опять же, крайне характерно (и отнюдь не случайно), что в нынешних условиях, когда небывалую важность приобрело разграничение между производительным и непроизводительным трудом, господствующее направление экономической мысли безапелляционно сбрасывает это разграничение со счетов как «ненаучное». Наряду с неизменной главной проблемой распределения продукта между общественными классами теперь возникает не менее важный вопрос распределения между выпуска между областями рационального применения и расточительства и продуктивного и деструктивного использования труда. В то время как последнее разделение вообще является табу для буржуазной экономической теории, на первое тратится огромное количество сил и способностей – с не слишком-то вразумительными результатами.

Положение дел с прочими ключевыми понятия экономики выглядит не лучше. Как только цена товара теряет всякое отношение к реальным издержкам, которых он мог стоить в условиях конкуренции, и становится в значительной мере показателем степени монополистического могущества продавца, эта цена уже не способна служить мерой относительного дефицита и приемлемым критерием рационального распоряжения ресурсами. Как отмечал Калецкий{ц},

«не парадоксально ли, что, хотя апологеты капитализма обычно считают “механизм ценообразования” великим преимуществом капиталистической системы, гибкость цен оказывается более характерна для социалистической экономики», — и, добавим, полностью утрачивается при монополистическом капитализме[34]{II}.

Или возьмём значение и принцип действия прибылей. Поскольку норма прибыли капиталистического предприятия может считаться показателем, пусть приблизительным, производственной эффективности и способности удовлетворять потребительский спрос, а выравнивание нормы прибыли — рассматриваться в качестве механизма перемещения ресурсов из менее производительных в более производительные секторы труда, — прибыль является несовершенным, но всё же незаменимым способом регулирования капиталистической экономики. Такой подход совершенно неприемлем для монополистических рынков, где уровень прибыли зависит от таких факторов, как объём затрат на продажи, политика связей монополиста с общественностью, степень монополистической поддержки нецелесообразного производства, хватка по части получения военных заказов или иных выгод от государства, — и где выравнивание прибылей (и миграция капитала из одной отрасли в другую) эффективно блокируется различными, но высокими и непрерывно растущими барьерами на входе.

Также невозможно в условиях монополии в прежнем смысле использовать понятие капиталовложений. В экономической литературе термин «капиталовложения» используется в качестве синонима накопления реального капитала (завод, оборудование, но также запасы сырья и готовой продукции) и подразумевает рост общественного производственного потенциала, укрепление того, что Маршалл назвал «механической рукой» общества. Подобный смысл это слово сохраняет и в социалистических странах, и в отсталых капиталистических странах. Но как следует его понимать при монополистическом капитализме, когда обширная доля всех «капиталовложений» тратится на рекламу и развитие торговых марок, на строительство роскошных дворцов для руководства гигантских корпораций, на устройство так называемых информационно-аналитических отделов, главной задачей которых является периодическое изобретение новых методов продаж и новых вариаций продукции? И какую прогрессивную роль играют капиталовложения во все новые и новые заводы по производству средств массового уничтожения?

Безусловно, пока речь идёт о краткосрочных колебаниях национального дохода, не имеет большого значения, по каким каналам направляются капиталовложения и какую физическую форму они принимают. С этой точки зрения рытьё ям, а потом их закапывание выглядит не хуже, чем строительство заводов[35]. В сущности, первое даже предпочтительнее, поскольку оно, в отличие от второго, не увеличивает избыток мощностей и тем самым не создаёт препятствий для будущих капиталовложений. Тем не менее, совершенно очевидно, что с точки зрения долгосрочного экономического и культурного развития страны отнюдь не безразлично, тратится ли часть экономического излишка, предназначенная на капиталовложения, на развитие её производительных сил или жертвуется на алтарь увеличения максимизации прибылей корпораций.

Не менее серьезен вопрос, имеют ли какое-либо значение при монополистическом капитализме общепринятые представления о возможности перераспределения доходов и ресурсов между частным и государственным секторами. Если предприятия-монополисты способны переложить значительную (если не всю) часть своего налогового бремени на потребителя — то есть налоги больше влияют не на прибыли гигантских корпораций, а на зарплаты, оклады и прибыли в конкурентных отраслях экономики, — то что остаётся от почтенной теории распределения налогов и от программ социальных преобразований при капитализме, которые должны осуществляться с помощью налогообложения?

Примеры неспособности буржуазной экономической науки справиться с вопросами, поднимаемыми монополистическим капитализмом, можно множить и развивать. Однако нам кажется, сказанного достаточно, чтобы подкрепить нашу уверенность в том, что для понимания законов движения монополистического капитализма необходимо не только поместить монополию в центр научного анализа, но и быть твёрдо готовым отбросить фетишистские представления и понятия, окутывающие непроницаемым туманом крайне важные процессы, происходящие в нашем обществе.

4

Итак, буржуазная экономическая наука не только оказывается неспособной проложить путь к пониманию монополистического капитализма, но и всячески затемняет суть поднимаемых проблем, — но совсем иная ситуация складывается в марксистской экономической теории{III}. Хотя очень многое в ней требует дальнейшего развития и проработки, и хотя в ней имеются элементы, утратившие актуальность в современных условиях, только на основе этой теории возможно представить общее устройство системы крупных корпораций. В данном случае, как и во многих других, «обед узнают по кушанью»{ч}, и мы надеемся, что в нашей книге сумели хотя бы частично продемонстрировать способность пролить свет на принципы функционирования общества при господстве Большого бизнеса. Однако дополнительного рассмотрения требует понятие, являющееся центральным и для марксистской экономической теории, и для нашей попытки осмысления монополистического капитализма. Речь идёт об «экономическом излишке», и нас могут спросить, зачем мы усложняем ситуацию введением непривычного выражения вместо того чтобы опираться на устоявшиеся термины «прибыль» и «прибавочная стоимость». Под этим вопросом о терминах лежит крайне важная, сущностная проблема.

Вряд ли стоит говорить о неприемлемости понятия «прибыль» для целей данного исследования. В некоторых случаях (например, в плане краткосрочных колебаний национального дохода и занятости) эта экономическая переменная до сих пор весьма необходима и заслуживает пристального изучения, но прибыли представляют собою лишь часть более обширного целого, которое мы считаем необходимым исследовать для понимания общественно-экономического развития. Это понимал Адам Смит, однако в этом отношении, как и во многих других, развитие экономической науки оказалось явно отрицательным. Действительно, объявляя прибыли вознаграждением за предприимчивость, земельную ренту — «плодом» земли, проценты — наградой за «терпение», «воздержание» или «риски», а торговые доходы каким-то образом возникающими в процессе распределения или обмена, принимая эти каналы дохода просто как данность, поскольку точное знание о них якобы невозможно, и отказываясь от раскрытия их происхождения, — буржуазная экономическая наука по сей день скрывает природу главного источника всех этих поступлений.

Этот источник уловил Маркс и выразил в основополагающем понятии «прибавочная стоимость». Фактически, оно даёт, как объявил Энгельс, «ключ к пониманию всего капиталистического производства», но только «тому, кто сумел бы им воспользоваться»[36]. Однако было бы странно, если бы ключ, способный отворить врата к пониманию капитализма на его конкурентной стадии, так же хорошо подошёл для гораздо более сложного замка, преграждающего путь к познанию характерных особенностей его монополистической стадии. Чтобы сослужить эту службу, ключ должен быть несколько усовершенствован.

В предельно упрощённом виде марксистская теория прибавочной стоимости утверждает следующее: при капиталистической экономике продукт (или услуга) становится товаром в силу двух свойств. Во-первых, в силу обладания потребительной стоимостью, то есть способностью удовлетворять некую человеческую потребность, и, во-вторых, в силу обладания меновой стоимостью, то есть способностью обеспечить владельцу эквивалент в виде других товаров. Если потребительная стоимость происходит из физических свойств вещей продуктов и услуг, меновая стоимость — это нечто, приобретаемое продуктами и услугами только в экономике, которая основана на разделении труда и при капитализме превращает их в товары. Таким образом, обладание потребительной стоимостью является необходимым, но не достаточным условием для наличия у предмета меновой стоимости. Он может иметь первую, не имея второй, но не может иметь вторую, не имея первой.

Потребительные стоимости продуктов и услуг, проистекающие из их способности удовлетворять человеческие желания, не поддаются количественному определению и потому не сопоставимы. Более того, обозначая отношение людей к вещам, они подлежат психологическому исследованию, но не имеют прямого отношения к политической экономии, которая занимается общественными отношениями людей. Однако при капитализме общественные отношения по большей части принимают форму взаимоотношений вещей, а взаимоотношение вещей при капитализме выражается в их меновых стоимостях.

Меновая стоимость товара определяется количеством труда, общественно необходимого для его производства. Определение «общественно необходимый» крайне важно и имеет два разных смысла. Во-первых, усилия, затрачиваемые на производство единицы продукции, должны соответствовать обусловленной технологиями и повышающейся за счёт конкуренции средней производительности в конкретной отрасли. Трудозатраты сверх этого среднего показателя не принимаются в расчёт рынком, что вынуждает производителей повышать эффективность своего производства; в то же время экономия трудозатрат по сравнению с этим средним показателем обеспечивает дополнительную прибыль, но это мимолётное преимущество исчезает, как только другие производители перенимают опыт лидеров. Во-вторых, совокупный трудовой вклад в конкретный товар должен обеспечивать объём производства, соответствующий уровню рыночного спроса на этот товар. Использование труда для производства количества товаров, превышающего рыночный спрос — даже если количество труда, затраченного на выпуск единицы продукции, является общественно необходимым в первом, технологическом смысле, — приводит к обесцениванию соответствующего товара а значит и к обесцениванию затраченного на него труда (тоже избыточного), так что производители вынуждены сокращать производство. И наоборот, производство товара в количестве, недостаточном для удовлетворения имеющегося спроса, приводит к удорожанию этого товара и к дополнительной прибыли для производителей, что заставляет их наращивать выпуск[37].

Что относится к товарам в целом, с некоторыми поправками относится и к, тому, что можно определить как главный товар капиталистического рынка: рабочей силе. Её стоимость также определяется трудом, общественно необходимым на её производство, хотя здесь отношение более сложное, чем в случае иных товаров. Бесспорным является один момент: чем ниже стоимость товаров, необходимых для производства и воспроизводства рабочей силы (товары народного потребления в широком смысле), тем ниже стоимость рабочей силы, и наоборот. Но какое количество товаров «общественно необходимо» для производства и воспроизводства рабочей силы?[38] Это количество определяется естественными и историческими условиями; оно различно в разных странах и в разные исторические периоды[39]. Тот факт, что оно должно покрывать минимум физиологических потребностей рабочего и его семьи, является частным случаем более общего закона, частным случаем, относящимся к более ранней, низшей стадии капитализма. Однако этот случай очень важен, поскольку он акцентирует внимание на главном принципе теории, а именно на том, что стоимость рабочей силы определяется стоимостью исторически изменяющегося, но в любое конкретное время конкретного количества товаров народного спроса, и эта стоимость в любом данном месте и в любое данное время составляет предельный минимум[40]. Как мы увидим далее, эта часть теории прибавочной стоимости имеет особенную важность для хода рассуждений Маркса.

Как любой покупатель, уплачивающий на рынке меновую стоимость товара, капиталист покупает товарную рабочую силу и может пользоваться её потребительной стоимостью. И тут мы подходим к сути учения. Потребительная стоимость товарной рабочей силы в руках её покупателя имеет особый характер: он заключается в способности производить меновую стоимость и, что более важно, меновую стоимость большую, чем её собственная. Иными словами, меновая стоимость товаров, общественно необходимых для производства и воспроизводства рабочей силы в течение, скажем, одного дня или одной недели, оказывается ниже, чем меновая стоимость, произведённая за то же время благодаря использованию этой рабочей силы. Прибавочная стоимость производится работником в те часы, которые составляют разницу между общим временем работы на капиталиста и временем, необходимым для производства потребительских товаров, которые сможет купить работник на свою зарплату. Как можно заметить, происхождение прибавочной стоимости не воспринимается как связанное с несправедливостью, неэквивалентным обменом или результатом колебаний и дисбаланса. Напротив, прибавочная стоимость возникает в условиях равновесия эквивалентного обмена и существует благодаря тому, что товарная рабочая сила содержит для капиталиста потребительную стоимость, заключающуюся в её способности производить больше меновой стоимости, чем её собственная. Она так же «справедлива» или так же «несправедлива», как сама капиталистическая система[41].

Немедленно возникает вопрос, по мнению некоторых авторов ставящий теорию прибавочной стоимости под сомнение, а именно: почему рабочий станет соглашаться продавать свою рабочую силу за её меновую стоимость вместо того чтобы потребовать всю меновую стоимость, производимую его трудом? Утверждается, что в условиях конкуренции данное требование рабочего придётся удовлетворить, поскольку наниматели будут вынуждены повышать цены на рабочую силу, что приведёт к отходу всей производимой прибавочной стоимости самому работнику. Этот довод несостоятелен, поскольку он не принимает в расчёт главные черты капитализма. В самом деле, для того, чтобы указанное повышение расценок имело место, спрос на рабочую силу должен превышать её предложение, то есть количество открытых вакансий должно быть постоянно (и существенно) больше числа соискателей. Однако при капитализме спрос на рабочую силу предъявляется исключительно с целью присвоения прибавочной стоимости, которую эта рабочая сила производит. Если по итогам сделки покупатель рабочей силы окажется не в состоянии присваивать прибавочную стоимость, то сама сделка теряет для него всякий смысл. Но для того, чтобы использование рабочей силы обеспечивало производство и стоимости самой рабочей силы, и прибавочной стоимости, оно должно быть организовано так, чтобы иметь эффективность не ниже определённого уровня. При любой стоимости рабочей силы, чем выше этот уровень эффективности, тем большая доля рабочего времени приходится на производство прибавочной стоимости. Соответственно, только владельцы средств производства, повышающих производительность труда, могут быть заинтересованы в приобретении рабочей силы на рынке.

Таким образом, спрос на рабочую силу зависит не просто от желания индивидов получить на рынке товар, который может производить прибавочную стоимость для покупателя. Этот спрос, как и любой спрос при капиталистической экономике, должен быть эффективным, то есть должен опираться на соответственную покупательную способность. Однако в случае рабочей силы спрос считается эффективным не только при возможности уплатить меновую стоимость рабочей силы — чего достаточно для покупки рабочей силы слуги, — но при обладании средствами производства, которые гарантируют, что приобретённая рабочая сила будет производить для покупателя и собственную, и прибавочную стоимость. Иными словами, спрос на рабочую силу ограничивается наличием капитала у возможного покупателя[42]. Поэтому совокупный спрос на рабочую силу регламентируется достигнутым уровнем развития технологий и совокупным объёмом средств производства в распоряжении класса капиталистов в данное время.

Однако в этом рассуждении имеется большой пробел. Мы уяснили, что капиталист, обладающий необходимыми средствами производства, может купить на рынке рабочую силу, чтобы она воспроизводила свою стоимость и в дополнение создавала прибавочную стоимость для капиталиста. Но какой размер прибавочной стоимости сделает это соглашение выгодным для капиталиста? Определённого ответа на этот вопрос нет. Конечно, «чем больше, тем лучше» — чем большая прибавочная стоимость получается, тем сильнее желание капиталиста купить рабочую силу. Но по мере приближения к порогу, ниже которого прибавочная стоимость не может падать, спрос капиталиста на рабочую силу если не снижается или вовсе не исчезает, то становится довольно изменчивым{IV}. Конечно, этот порог определяется целым набором условий. Капиталовложения в завод и оборудование, покупка исходных материалов и заключение контрактов с работниками — это рискованное предприятие. Соответственно, прибавочная стоимость, на которую рассчитывает капиталист, должна быть достаточно большой, чтобы побудить его принять на себя соответствующие риски и превратности. Более того, поскольку способность капиталиста купить рабочую силу и использовать её для получения прибавочной стоимости зависит от капитала, за пользование капиталом тоже приходится платить (по процентной ставке), также как за пользование землёй приходится уплачивать ренту. Подобным образом и распространение и продажа продукции требуют расходов, обеспечивающих выручку торговцам. Хотя всё это — процент, рента и торговая выручка — лишь соответствующие части прибавочной стоимости, достающиеся кредиторам, землевладельцам и торговцам соответственно, для отдельного капиталиста их величина всегда конкретна, как и стоимость рабочей силы, и учитывается при расчёте количества прибавочной стоимости, достаточного для побуждения его к покупке рабочей силы на рынке. Кроме того, следует принять во внимание, так сказать, элемент ожидаемости: норму доходности, которую капиталист привык получать при нормальных условиях в своём обществе. Эта зависящая от конкретной ситуации норма доходности менялась на протяжении существования капитализма, и в развитых капиталистических странах она сегодня, возможно, ниже, чем была пару веков назад, да и чем всё ещё есть в большинстве отсталых капиталистических стран{ш}.

Важно отметить, хотя в здешнем контексте это и необязательно, ещё одно отношение между размером прибавочной стоимости и спросом на рабочую силу. Это отношение заключается в том, что прибавочная стоимость, производящаяся в данный момент, накапливается и служит источником дополнительного капитала, необходимого капиталистам для приобретения дополнительной рабочей силы. То есть чем больше размер прибавочной стоимости, тем больше у капиталиста не только желания, но и дополнительных средств для приобретения рабочей силы[43].

Таким образом, в капиталистической экономике торги на покупку рабочей силы со стороны потенциальных покупателей происходят в более или менее определённых границах. Эти границы задаются степенью доступности капитала для класса капиталистов, достигнутым уровнем технологий и производительностью в расчёте на количество капитала, затрачиваемого на одного работника, а также размером прибавочной стоимости, извлекаемой благодаря покупке рабочей силы, причём последнее условие определяет и степень заинтересованности в покупке рабочий силы, и норму накопления капитала, поддерживающего увеличение спроса на рабочую силу.

Не менее сложно обстоит дело с предложением рабочей силы. Самым первым и простым, но определяющим фактом является то, что при капитализме подавляющее большинство людей не обладают собственными средствами производства, и тем самым не способны сами себя обеспечивать, потому они вынуждены конкурировать друг с другом за возможность продать свою рабочую силу. Количество таких людей постоянно растёт: как вследствие роста населения, так и вследствие растущего распространения капиталистического способа производства, то есть вытеснения менее производительного ремесленника, крестьянина, торговца и т. д. концентрированными, более эффективными и технологически развитыми производственными предприятиями. Это вытеснение не только увеличивает число тех, кто предлагает на продажу рабочую силу, но и подталкивает процесс технологической безработицы среди промышленных рабочих, заменяя машинами человеческий труд. Развитие технологий стимулирует капиталиста к внедрению новых уменьшающих трудозатраты приспособлений и вызывает появление и воспроизводство того, что Маркс называл «промышленной резервной армией труда». Таким образом возникает стойкая тенденция к регулярному пополнению резерва доступного труда, не в результате случайности, а благодаря самой природе капиталистического накопления. Рост стоимости рабочей силы усиливает эту тенденцию, стимулируя внедрение уменьшающих трудозатраты машин, но существуют и противодействующие рычаги, которые снижают избыточное предложение рабочей силы. Законодательный запрет или ограничение детского труда, медленное, но неуклонное сокращение рабочей недели, снижение возраста выхода на пенсию, исключение всё большего числа женщин из числа рабочей силы, а также такие установления, как оплачиваемый отпуск — всё это приводит к сокращению рыночного предложения рабочих часов{щ}. Однако исторический опыт показывает лишь короткие, обычно связанные с войнами, периоды действительной нехватки труда. Нормальным состоянием для капиталистических экономик является более или менее острый избыток рабочей силы по отношению к спросу, в результате чего преобладающей особенностью рынка труда является конкуренция рабочих за рабочие места, а не торг между капиталистами за рабочую силу. В таких условиях рабочие не могут даже надеяться на получение прибавочной стоимости, которая создаётся их трудом.

Это краткое описание не включает ряд важных элементов марксовой теории прибавочной стоимости, в частности, вопрос распределения созданной в обществе совокупной прибавочной стоимости между отдельными капиталистическими предприятиями, участвующими в её производстве. Этот ряд отношений, управляемый конкурентным процессом выравнивания нормы прибыли и последующей трансформацией стоимостей в цены, играет важную роль в трактовке Марксом принципа работы капиталистической системы. Нам ещё придётся вернуться к некоторым аспектам этого вопроса, но на данном этапе наших рассуждений мы можем его оставить, поскольку сейчас нас волнует не распределение совокупной прибавочной стоимости между отдельными капиталистическими фирмами и не процесс ценообразования, с помощью которого это распределение производится. В данный момент нас интересуют величина прибавочной стоимости, способ её образования и форма её использования. Одна из центральных идей этой книги заключается в том, что переход капитализма от конкурентной системы к монополистической повлёк настолько существенные перемены во всех этих отношениях, что они должны быть заново пересмотрены.

На более раннем, конкурентном, этапе капиталистического развития совокупная прибавочная стоимость, производимая обществом в любой отрезок времени, может считаться довольно узко ограниченной величиной. Она составляет разницу между национальным продуктом в данный отрезок времени (за вычетом средств на обновление средств производства и используемое в процессе производства сырьё) и совокупной стоимостью рабочей силы, израсходованной при создании этого продукта. Если предположить, что заработная плата соответствует стоимости труда, то в стоимостном выражении совокупная прибавочная стоимость — это разница между стоимостью совокупного чистого продукта и совокупным фондом заработной платы. Такова — без учёта сделок с другими странами — совокупность прибавочной стоимости, которая при конкурентных условиях является источником разнообразных видов нетрудового дохода: промышленных и торговых прибылей, ренты, процента, окладов государственных чиновников, солдат, домашней прислуги и т. д. Действительно, за исключением выручки от мошенничества, воровства и тому подобного, которые распределяются случайным образом и взаимонейтрализуются, в обществе нет иного источника доходов с права собственности или от предпринимательской деятельности[44]. Монополистические прибыли фирм, в той или иной степени обладающих монопольной властью, в соответствующей же степени влияют только на распределение совокупной прибавочной стоимости между капиталистическими фирмами, но не на способ распределения совокупного продукта между трудовыми доходами и прибавочной стоимостью[45].

Однако для этого стоимость рабочей силы должна быть определённой и, что самое важное, в любой отрезок времени неснижаемой величиной{V}. Иными словами, количество потребительских товаров, получаемых рабочим в обмен на его рабочую силу, должно быть задано в узких пределах необходимого прожиточного минимума (независимо от его выражения). Как мы видели, это не означает физиологического прожиточного минимума и вполне соответствует тому, что Маркс называл «общественно необходимым» уровнем жизни рабочего. Но количество потребительских товаров, получаемых рабочим, должно действительно быть общественно необходимым, то есть таким, чтобы их недостача действительно понижала количество и/или качество предоставляемого труда. При таких условиях у определённого числа рабочих совокупная прибавочная стоимость может увеличиваться или сокращаться только вместе с производительностью их труда или при увеличении и сокращении рабочих часов, предоставляемых за ту же зарплату.

Но по мере того как в ходе капиталистического развития цена рабочей силы (уровень зарплат) поднимается значительно выше общественно необходимого минимума, ситуация сильно усложняется. Стоимость рабочей силы перестаёт быть определённой неснижаемой величиной и становится податливым, подверженным значительным изменениям параметром. В таких условиях монополистические прибыли могут обеспечиваться не только перераспределением совокупной прибавочной стоимости в пользу монополистов, но и увеличением той доли, что класс капиталистов присваивает сверх совокупной прибавочной стоимости, увеличения за счёт ценовой политики, которая снижает реальные трудовые доходы[46].

Маркс называл этот способ увеличения «прибыль путём вычета»[47] и считал его кратковременным и незначительным явлением{VI}. На этапе капиталистического развития, в ходе которого, с одной стороны, зарплаты были неснижаемыми (на уровне прожиточного минимума или около того), а с другой стороны, конкуренция была преобладающей формой организации рынка, такие «прибыли путём вычета» и в самом деле можно было не принимать в расчёт или считать лишь второстепенным явлением. Однако в наше время, когда зарплаты заметно возвышаются над минимальным уровнем, а громадный объём продукции продаётся по монополистическим ценам, «прибыли путём вычета» приобретают большое значение и не могут считаться лишь источником небольших колебаний совокупной прибавочной стоимости. Это означает, что величина совокупной прибавочной стоимости больше не определяется (при прочих равных условиях) стоимостью совокупной рабочей силы и её производительностью. Разделение национального продукта между прибавочной стоимостью и зарплатами теперь определяется не только процессом производства, но и процессом обращения{VII}.

Соответственно, насколько фирмы-монополисты оказываются в состоянии перекладывать на получающих зарплату потребителей свои расходы по продажам, рекламе, административно-хозяйственные издержки вместе с более или менее заметной долей налогового бремени, настолько издержки на содержание рекламных агентов, продавцов и им подобных, а также расходы на поддержание гражданских и военных функций государства больше не могут считаться простым извлечением из совокупной прибавочной стоимости. Они также в большей или меньшей степени поддерживаются процессом «вычета»{VIII}.

Как можно легко догадаться, это различие между тем, что мы называем экономическим излишком, и совокупной прибавочной стоимостью является результатом подъёма монополистических предприятий и исторически неизбежного повышения уровня заработной платы, которые привели к добавлению в зарплаты части излишка. Однако имеется более глубокое различие, которое происходит из ранее упоминавшегося взаимоналожения продаж и производства, феномена, нового и для буржуазной, и для марксистской экономической науки.

Не то чтобы Маркс пренебрегал издержками на распространение при анализе капиталистических процессов. Напротив, он уделял им пристальное внимание и считал их частью обычных производственных издержек (на транспорт, хранение, обрешётку и упаковку и т. д.) или вычетом из прибавочной стоимости, создаваемой промышленным производством (прибыли торговцев, посредников, агентов и т. д.). Однако марксов подход к проблеме был ограничен двумя допущениями, которые составляли основу этой стороны его теории. Первое заключалось в том, что «прибыли путём вычета», о которых мы говорили выше, представляются незначительными в связи с неснижаемостью установившейся заработной платы, а второе — в том, что процесс распределения и связанные с ним оборотные издержки составляют фактически независимую надстройку над производственным процессом. Иными словами, в данном контексте он считал, что товары в качестве стандартных предметов потребления обладают вполне определённой потребительной стоимостью, а издержки их распространения служат формированию стоимости меновой. Характер потребительной стоимости не нуждался в обсуждении. Для возникновения меновой стоимости товара имело значение лишь то, что он удовлетворяет человеческие желания, а «порождаются ли они, например, желудком или фантазией — ничего не изменяет в деле»[48] — с тем важным ограничением, что данные желания связаны с соответствующим платёжеспособным спросом. Это ограничение на самом деле так весомо, что марксово исследование принципов функционирования капитализма в первую очередь концентрировалось на изучении условий, определяющих объём, колебания и распределение доходов, по которым можно судить о платёжеспособном спросе.

Это не значит, что Маркс считал человеческие потребности неизменными. Начиная с самых ранних произведений он постоянно обращал внимание на исторические изменения стандартов полезности и тем самым физических свойств того, что составляет объект использования или потребительную стоимость[49]. Не ускользнуло от него и определяющее значение распределения доходов для структуры и состава потребления. Однако историческая эволюция потребностей и их конкретные формы оставались вне его первоочередной области изучения, конкурентного капитализма[50].

На то имелись две причины. Определив, что производство является приоритетной «независимой переменной», Маркс мог спокойно игнорировать особенности потребления и развитие потребностей, по крайней мере, на выбранной им глубине анализа. Но, пожалуй, более важным было иное соображение, упоминавшееся выше. Новые потребности, быстро возникавшие и распространявшиеся под воздействием капиталистического развития, в то время по большей части отражали подлинные человеческие нужды и выражали мощное стремление к повышению всё ещё ужасно низкого общего уровня жизни, а потому они требовали производства достаточно простых стандартных товаров. Даже запросы нового высшего класса — поднимающейся и растущей буржуазии — были ещё далеко не так неумеренны: неизбежная необходимость накапливать и снова вкладывать капитал в дело накладывала суровые ограничения на роскошь и расточительство[51].

Однако ситуация заметно меняется, если сам процесс производства ориентирован на формирование потребностей и манипулирование ими, иными словами, если издержки продажи товаров становятся совершенно неотделимыми от издержек производства тех же товаров. Безусловно, некоторые торговые издержки сохраняют свой прежний статус: например, транспортировка и упаковка остаются явными, поддающимися учёту составляющими издержек производства. Торговая выручка также составляет явную долю прибавочной стоимости (до тех пор, пока не превращается в прибыли путём вычета). Однако эти элементы производственной деятельности, являющиеся ничем иным как замаскированными издержками продаж, создают новую проблему. Действительно, то, что было исключением в конкурентной экономике — дизайнер и производитель одежды, разрабатывающие и выбрасывающие на рынок всё новые модели нарядов для леди и джентльменов, чтобы разжечь и поддержать спрос на свой товар, — превращается в монополистической экономике во всеохватное явление. Сбытовой штат современной корпорации включает не только продавцов, специалистов по рекламе и менеджеров по кредитам, но и значительную часть персонала, задействованного в самом производственном процессе. Разработчик новой модели потребительского товара длительного пользования, инженер, переоборудующий фабрику под производство этой модели, «синий воротничок», крепящий хромированную накладку на автомобиль или смешивающий состав «новой редакции» зубной пасты, печатник, изготавливающий новую броскую обёртку для старого мыла и строитель, участвующий в возведении нового «хрустального дворца» корпорации — все они являются членами громадной армии продаж, на поддержку которой уходит значительная доля общественного продукта. Все они, вне зависимости от того, белый или синий у них воротничок, работают они в офисе продаж или у конвейерной линии, не являются производительными работниками и не создают прибавочную стоимость, хотя это может так выглядеть. Как и домашний слуга капиталиста, они потребляют кусок совокупной прибавочной стоимости, так что сбрасывать их со счетов при измерении совокупной прибавочной стоимости значит соразмерно занижать общий её объём[52].

Потребность пересчитать совокупную прибавочную стоимость заставляет нас столкнуться с серьёзной трудностью: как однозначно определить, что такое «экономический излишек». Первый вариант — измерить разницу между реальным совокупным продуктом и общественно необходимыми издержками производства. Хотя это и будет большим шагом в правильном направлении, недостатком данного способа является то, что он не учитывает затратные, расточительные изменения в физическом составе продукции, обусловленные требованиями идеологии максимизации прибыли и политикой продаж монополистических компаний[53]. Таким образом, более точным определением будет разница между стоимостью средств, использованных в производстве продукции системы крупных корпораций, и стоимостью средств, необходимых для производства эквивалентной продукции, не исковерканной уловками вроде придания ей видимости новизны, запланированного устаревания и т. п. Вряд ли нужно говорить, что эту разницу не спешат измерять. И трудность измерения этой величины не может служить оправданием для отрицания существования явления[54]{IX}.

Комментарии публикатора

I. Сохранившиеся рукописи этой главы включают: (1) машинописный текст на сорок две страницы, отредактированный Суизи в декабре 1962 года и отчасти в марте 1964 года и (2) более полный машинописный текст (с доклейками поверх) раздела 1 и части раздела 2 в девятнадцать страниц, объединяющий обе версии этих фрагментов; к заключительным страницам первоначального варианта добавлены рассуждения на тему человеческой природы. До этого момента текст приводится по второй, более полной, но незавершённой рукописи. Далее приходится обращаться к более длинному варианту с поправками Суизи. Хотя точное место перехода между рукописями неясно, здесь глава продолжена по более длинному варианту рукописи, то есть так, чтобы соответствовать предположительным намерениям авторов. В целях связности был удалён завершающий абзац короткого девятнадцатистраничного фрагмента. Вот этот абзац: «Не менее важен по сравнению с фактом завышения значимости общечеловеческих черт в ущерб чертам, социально и экономически обусловленным, является сам выбор черт, отбираемых в качестве общих для людей различных эпох. Ведь от выбора таких общих черт зависят конечные выводы всего рассуждения: если вычленять в разных общественно-экономических системах ненасытность желаний, дух конкуренции, жажду власти и агрессивность, то человеческая природа вообще снова оборачивается природой капиталистического человека — совершенно независимо от социально-экономического строя, в котором он живёт».

II. Суизи отметил в рукописи, что эта цитата выглядит лишней и, возможно, должна быть изъята. Однако здесь она оставлена на том основании, что подкрепляет аргументацию.

III. По поводу раздела о марксистской экономической науке Суизи писал Барану 5 декабря 1962 года: «В целом, я считаю, раздел, посвящённый марксистской теории, лучше, чем посвящённый буржуазной науке, но и здесь есть что улучшить. В частности, я сделал следующее замечание на последней странице … (далее следует рассуждение из его первых поправок к рукописи, включённое в мой 9-й комментарий. — Публ.). Кроме того, мне кажется, что стоит включить в него мою диаграмму прибылей и излишка, — и что определённый смысл имеет приблизительное разделение рабочей силы на производителей и поглотителей излишка{ъ} (на основе имеющейся статистики)».

IV. Предложение, вычеркнутое Суизи: «Иными словами, требуется то, что можно назвать общественно необходимой нормой прибавочной стоимости, то есть нормой, которая меняется почти по тем же законам, что и стоимость рабочей силы в разных странах и в разные исторические периоды».

V. Баран и Суизи здесь отталкиваются от Маркса: «В основе современной политической экономии, занимающейся анализом капиталистического производства, лежит взгляд на стоимость рабочей силы как на нечто фиксированное, как на данную величину, каковой она практически и является в каждом определённом случае». (Маркс К. Теории прибавочной стоимости (IV том «Капитала»). Ч. I, гл. 2, разд. 1). «Самый характер этого среднего труда различен в разных странах и в разные эпохи культуры, однако он выступает как нечто данное в каждом существующем обществе. Простой труд составляет подавляющую часть общей массы труда в буржуазном обществе». (Маркс К. К критике политической экономии. Гл 1.)

VI. В этом месте Суизи написал в рукописи (в числе замечаний, предназначенных для Барана): «Замечу, Маркс считал, что зарплаты периодически и на продолжительные периоды времени опускаются ниже даже прожиточного минимума, что приводит к истощению рабочей силы. Это и имелось в виду под прибылями путём вычета, и, конечно, не называется ни кратковременным, ни незначительным элементом в первом томе “Капитала”. Твоя мысль в другом, но я не считаю, что на это стоит закрывать глаза и тем более считать несуществующим».

VII. Понятие прибылей путём вычета, на которое здесь обращают внимание Баран и Суизи, играет важную, хотя редко отмечаемую, роль в работах Маркса и Энгельса.

VIII. Здесь Суизи напечатал замечание для Барана: «Эта часть требует доработки. При таком её виде читателю может показаться, что речь идёт о росте реальных зарплат, за которым следуют рост монопольных цен и соответствующее присвоение сверх прибавочной стоимости путём вычета. Парой к последнему должно стать падение реальных зарплат. Но, конечно, происходит совсем не это. Суть в том, что реальные зарплаты рабочих повышаются гораздо медленнее их производительности, а монополия позволяет различными способами выкачивать раздувающийся излишек. На практике этого не видно, поскольку на каждую форму, которую принимает раздувающийся излишек, находятся свои работники и работодатели (как и в обыкновенной торговле по Марксу). Здесь можно подчеркнуть тему значимого и малозначимого труда, производительного и непроизводительного и т.п.». Впоследствии он добавил приписку от руки: «Это замечание было сделано ещё при первом чтении, но я и до сих пор думаю, что оно верно».

IX. Примечание Суизи в конце рукописи (написано после первого прочтения в декабре 1962 года): «Этот последний пункт требует переделки, чтобы учесть, как минимум, следующее: (1) твой пример с буханками, который хорошо поясняет схему{ы}; (2) такие вещи, как избыточные средства сбыта из-за несовершенства рынка и негибкости цен (слишком много заправок, и т. д.); (3) эмпирическое исследование Кайсена и др. в отношении издержек на надувательские изменения автомобильных моделей и (4) рассуждения предыдущих глав (глава 5), которые были написаны после создания твоего наброска». После второго прочтения Суизи добавил ещё одно замечание: «В конце этой главы стоит отослать читателя к приложению Джо Филипса{ь} как к первой попытке адекватно измерить порядок соответствующей величины».

Комментарии «Скепсиса» (включённые прим. пер. специально обозначены)

{а}. Текст написан в 2012 г.

{б}. Эта лакуна — на месте рассказа публикатора о своих поисках неопубликованных фрагментов, в итоге найденных после смерти Суизи в его бумагах в Гарварде.

{в}. Далее опущено подробное описание корпуса документов, на основе которого подготовлена эта публикация, вкратце повторённое в первом комментарии публикатора (см.).

{г}. См. прим. 21 к http://scepsis.net/library/id_3904.html.

{д}. Карл Кайсен — американский экономист, автор ряда работ об американских корпрорациях.

{е}. Джон Роберт Мейер — американский экономист, один из первых разработчиков методов экономической истории.

{ё}. Эдвин Кух — американский экономист, неоднократный соавтор Мейера, своего гарвардского однокашника.

{ж}. Эдвард Мейсон — американский экономист, исследователь отраслевых рынков и монополистической конкуренции.

{з}. Согласно ей (в самом общем виде) цена товара определяется не затратами на его производство, а предпочтениями потребителей (совокупностью индивидуальных мнений о его пользе) и в той или иной степени опирающимся на них поведением производителей и продавцов. Об объективной стоимости вообще не идёт речи, так как в теории предельной полезности правила производства, распределения и обмена устанавливаются в основном комплексом субъективных факторов. Предельная полезность — функция зависимости ценности блага от доступности его для потребления. Теория предельной полезности — часть подхода, известного как маржинализм (то есть оперирование предельными показателями, чьей разновидностью является предельная полезность) и, шире, неоклассического направления в экономике (см. прим. 8 к http://scepsis.net/library/id_3904.html).

{и}. Джон Бейтс Кларк — американский экономист, представитель субъективного подхода к экономике, один из разработчиков теории предельной полезности, лидер американской школы неоклассического направления.

{й}. См. прим. 6 к http://scepsis.net/library/id_3904.html.

{к}. См. прим. 8 к http://scepsis.net/library/id_3904.html.

{л}. Джон Аткинсон Гобсон — британский экономист, первым проведший систематический анализ империализма (поначалу считая его не неизбежным результатом предшествующего развития капитализма, а аномалией, а в поздний период приписывая ему прогрессивную роль), а также предложивший одну из первых моделей формирования «государства всеобщего благосостояния».

{м}. Британская организация, первоначально исповедовавшая движение к социализму посредством осторожного реформирования капитализма и с начала XX в. постепенно превращавшаяся в идеологическим центр лейбористов, коим является по сей день.

{н}. См. прим. 7 к http://scepsis.net/library/id_3904.html.

{о}. См. прим. 9 к http://scepsis.net/library/id_3904.html.

{п}. Леон Вальрас — франко-швейцарский экономист, теоретик экономического субъективизма и предельной полезности, лидер лозаннской школы неоклассиков.

{р}. Ойген фон Бём-Баверк — один из представителей второго поколения австрийской неоклассической школы, оказавшего огромное влияние на субъективный подход в экономике и неоклассическую идею рациональной рыночной саморегуляции.

{с}. Имеются в виду экономисты, использовавшие строгие математические методы в рамках неоклассической теории. Одним из таковых является, например, упомянутый выше Вальрас.

{т}. См. прим. 7 к http://scepsis.net/library/id_3904.html.

{у}. То есть действительной конкуренции — в противовес моделям совершенной конкуренции.

{ф}. Исчисление счастья (лат.), принцип утилитаризма (обоснования всякого действия индивида стремлением к увеличению удовольствия), сформулированный И. Бентамом, и гласящий, что страдания и удовольствия поддаются строгой классификации и количественному измерению. — Прим. пер.

{х}. Т.е. полновластия.

{ц}. Михал Калецкий — польский экономист левых взглядов, испытавший громадное влияние марксистской теории, один из ярчайших противников неоклассической экономики и её постулата о рациональной саморегуляции рынка, который, по признанию ряда авторов, остаётся самым недооцененным экономистом XX в.; многие исследователи говорят о «калецкианско-кейнсианском перевороте» (выражение Солтана Дзарасова) и указывают на то, что Калецкий (часто упоминаемый как «левый кейнисианец») во многом предвосхитил и превзошёл несоизмеримо более известное учение Кейнса (это признают даже ближайшие соратники последнего). См.: Дзарасов С. С. «Михаил Калецкий: жизненный путь и научный вклад» (http://ecsocman.hse.ru/data/349/235/1218/12-Dzarasov.pdf) и Дзарасов С. С. «Михаил Калецкий: интеллектуальное наследие» (http://ecsocman.hse.ru/data/199/072/1217/11-Dzarasov.pdf).

{ч}. Пословица полностью: «Обед узнают по кушанью, а ум по слушанью»; имеется в виду, что как бы нечто ни выглядело или ни описывалось, его достоинства следует проверить в деле.

{ш}. Необходимо принять во внимание, что Баран писал эти слова в до наступления транснационального неолиберализма, при котором налоговая нагрузка на капиталистов стала сокращаться не монополистическими средствами (это отмечает Баран), а при прямом участии государственных и надгосударственных бюрократических структур, началось резкое сокращение социальных обязательств капиталистов и урезание прав рабочих, а также получили интенсивное развитие механизмы, благодаря которым капиталист компенсирует то, что недополучает с рабочих в «центре», за счёт сверхэксплуатации (оплаты рабочей силы по расценкам существенно ниже её стоимости, недостаточным для нормального воспроизводства) рабочих на периферии. — Прим. пер.

{щ}. Как известно, описываемые Бараном тенденции разной длительности в период после издания «Монополистического капитала» начали сходить на нет, и тактическое отступление капитала на Западе, выразившееся в т.ч. в реализации модели «государства всеобщего благосостояния», завершилось, сменившись агрессивным неолиберальным курсом. Страны «восточного блока» также впоследствии обратились к дикому капитализму, отказавшись от своих социальных завоеваний. — Прим. пер.

{ъ}. Согласно Барану и Суизи, излишек не возвращается обратно в производство служить его нуждам и требует особых способов поглощения. — Прим. пер.

{ы}. См. http://scepsis.net/library/id_3904.html, сс. 30-31.

{ь}. Имеется в виду приложение к «Монополистическому капиталу» авторства Джозефа Д. Филипса, «Приблизительный подсчёт экономического излишка».

Примечания