Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


О философии истории и практике современности: заметки на полях книги К. Рохаса

К. Рохас «Историография в ХХ веке: История и историки между 1848 и 2025 годами»

Книга «Историография в ХХ веке: История и историки между 1848 и 2025 годами» (2008) является уже второй крупной работой Карлоса Антонио Агирре Рохаса, профессора Национального Автономного Университета Мехико, вышедшей на русском языке. Первая — «Критический подход к истории французских “Анналов”» — была издана в 2006 году. К сожалению, тиражи опубликованных произведений Рохаса небольшие: первой книги — 1000, второй — всего лишь 500 экземпляров. Еще более печально то, что эти работы оказались не замечены историками и интересующимися историей: ни один специализированный журнал, включая «Вопросы истории» и «Новую и новейшую историю», не откликнулся на публикацию переводов исследований мексиканского профессора.

Есть основания полагать, что не малотиражность книг стала причиной, по которой они были проигнорированы так называемой научной общественностью. Дело, очевидно, заключается в том, что эта самая общественность принципиально неспособна воспринять социально-критическое, ангажированное знание, предпочитая не замечать и замалчивать. Однако научные взгляды Рохаса в полной мере заслуживают обстоятельного, пусть и несколько запоздалого разбора.

Несомненно, можно только приветствовать появление трудов по такой дисциплине, как историография, которая многим отечественным историкам остается, по сути, неведома. Такой вывод можно сделать, открыв практически любую современную монографию или диссертацию по истории. В первом случае историография изучаемой проблемы зачастую вообще не освещается, во втором же обязательная историографическая часть введения работы предстает в виде аннотированной библиографии: диссертант, как правило, лишь перечисляет имеющуюся литературу в хронологическом порядке, давая ей небольшое описание. Но при этом совершенно не объясняется, почему же историки в своем изучении переходили от одной темы к другой, иначе говоря, отечественные историки в массе своей не владеют теорией истории или, если угодно, социологией истории. Исторический контекст остается совершенно не проясненным, а читателям, говоря словами Рохаса, предлагаются лишь «банальные характеристики», «иллюстративные этикетки» и «схематические классификации» (с. 10).

На этом фоне «Историография в ХХ веке» предстает важной попыткой объяснить тенденции развития исторической науки. Прежде всего отметим глобальный подход автора, который стремится к преодолению рамок национальных исторических школ и созданию обобщенной картины движения историографии. Согласно Рохасу, «другая история историографии» предлагает

«новые периодизации особых траекторий каждой историографической школы и в то же время берет на себя задачу дать развернутые классификации, которые объяснили бы нам в адекватной и убедительной форме интеллектуальные связи различных авторов в рамках определенной тенденции или течения, внутренние и внешние корни отдельных произведений, а также процессы кросскультурного обмена и интеллектуального трансфера» (с. 11, здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, курсив автора).

Такой взгляд крайне необходим в противовес исследованиям, погрязшим в «цивилизациях».[1]

Вторым моментом, заслуживающим внимания, является критика Рохаса в адрес позитивизма. Правда, об «историческом позитивизме» XIX — начала ХХ века автор говорит достаточно сумбурно, а критика в основном обращена к современной позитивистской историографии, которая

«опирается только на документы и концентрируется на изучении и исследовании лишь некоторых отрезков социальной ткани, на биографических, политических, дипломатических и военных фактах. Эта история имеет, как мы уже замечали, лишь одну превалирующую функцию — функцию памяти, очень националистической, вплоть до шовинистической, следующей рука об руку с интересами государства и его представлениями и общими целями, чтобы поддерживать официальные версии истории, готовящие “хороших граждан”, обостряя в них национальное и патриотическое сознание» (с. 49).

И хотя описательная история, уже не единожды раскритикованная, «превратилась в живой труп» (с. 112) и, видимо, по этой причине «с олимпийским спокойствием» игнорирует достижения историографии последних десятилетий (с. 141-142), — она, тем не менее, продолжает существовать, совершенно не развиваясь и по-прежнему служа интересам правящих классов. Такое распространенное явление, как переход стихийных позитивистов на позиции постмодернизма, на самом деле является вполне логичным,

«поскольку и эмпиризм, и чрезмерный объективизм позитивистов, как и абсурдный логоцентризм постмодернистов опираются на явную неспособность признать и восстановить сложную диалектику между реальностью и ее интерпретацией…» (с. 50).

Не мешало бы отечественным историкам прочесть эти строки, чтобы наконец преодолеть детские болезни историографии и перестать отождествлять науку сугубо с позитивизмом, как это делает, например, Б.Н. Миронов, заявляющий, что если мы признаем существование связи между явлениями, то «уместен научный, позитивистский подход к их изучению и соответственно поиск закономерностей и логики в исторических событиях» (курсив — наш).[2] Симптоматично и то, что Миронов считает, что именно такой взгляд присущ «удовлетворенным» историкам, в то время как «сердитые» склонны к эмоционально-интуитивному, художественному подходу и отрицают закономерности.[3] Несомненно, что такое описание «сердитых» позволяет узнать в них постмодернистов. Выходит, что для Миронова существует лишь два лагеря: постмодернисты, мышление которых, как отмечает Рохас, своей недиалектичностью родственно мышлению позитивистов, которые, собственно, и составляют второй лагерь. К сожалению, эта ситуация в исторической науке, когда дискуссия происходит между закадычными «врагами», является вовсе не плодом воображения Миронова, а вполне реальна, и она отражает идейную бедность современного научного ландшафта, о чем еще будет сказано ниже.

Еще одним достижением Рохаса является указание на то, какое место марксизм занимает в европейской историографии. Автор отмечает, что «многие существенные достижения оригинального марксизма … конвертированы сегодня в подобие широко распространенных “общих мест”, разделяемых почти всеми последователями и почитателями Клио» (с. 42). Затем Рохас тщательно перечисляет уроки — т.е. существенные достижения — марксизма. Словно подтрунивая над любителями мистики, он насчитывает семь уроков и отмечает, что два из них выучены хуже всего: фундаментальное значение для социальных процессов экономических фактов и необходимость фокусирования проблем истории в диалектической перспективе (с. 77, 81, курсив — наш). Остальные пять открытий марксизма таковы: проект научной истории, охватывающий все пространство социальных наук; социальная ориентированность истории, требующая изучения «коллективных авторов»; материалистическое понимание истории, без учета которого зачастую пишутся «истории ментальностей» и даже политическая история; объяснение феноменов с точки зрения тотальности, отрицающей существование изолированных проблем; и, наконец, необходимость создания критической историографии

«в противоток общепринятым и упрощенным интерпретациям, освященным только силой многократного повторения и упорной ковкой на всех уровнях школьного преподавания и через все каналы распространения ее официальной версии» (с. 83).

Подчеркнем еще раз, что все отмеченные постулаты — это нововведения именно марксизма, и предоставим нашим читателям самим судить о том, насколько современные российские историки усвоили эти уроки или не успели отказаться от них.

Определив вклад марксизма в историографию, Рохас указывает, что именно на этой основе формировались наиболее выдающиеся исторические школы ХХ века: французские «Анналы», английская социальная история, итальянская микроистория и миросистемный анализ. На многие труды авторов этих направлений в тексте даются ссылки, к сожалению, конечно, на иностранные издания.

На наш взгляд, наиболее важным является обращение Рохаса к миросистемному анализу, что можно считать еще одним достоинством его работы. Мексиканский профессор поясняет, что в рамках этого анализа

«для объяснения любого социального феномена истории капитализма последних пятисот лет необходимо раскрыть его связи со всей мировой капиталистической системой. Для этого подхода всегда неадекватны, а иногда просто запутывают действительное положение вещей концепции, которые стараются втиснуть социальные феномены в определённые рамки или объяснить их с точки зрения таких понятий, как “нация”, “государство”, “общество” или любой комбинации из этих терминов» (с. 155).

Такая постановка вопроса предполагает, что внешний фактор изучается не в дополнение ко внутренним, не в отдельном параграфе, а определяющей признается именно влияние наднациональной динамики. При изучении любой проблемы в миросистемной перспективе должны ставиться следующие вопросы:

«во-первых, относится ли изучаемая проблема или тема к центральной, или к полупериферийной, или же к периферийной зоне мировой системы, и произошло ли изучаемое явление в восходящей или же в нисходящей фазе цикла Кондратьева, во-вторых, о господствующих циклах держав мировой системы, и в третьих — о фазе, периоде или моменте в общей жизненной траектории мировой системы» (с. 156).

Миросистемный анализ, как и другие историографические течения, выросшие на основе марксизма, дает материалистическое объяснение прошлого. Но важность именно этой теории заключается в том, что она, во-первых, более, чем какая-либо другая, обращена к современности (подчеркнем — к капиталистической современности!) и не декларативно провозглашает, как это делают многие, своей целью поиск ее истоков в истории, а действительно занимается именно этим. Более того, теоретики-миросистемщики не стесняются говорить о вариантах будущего и честно признают, что за него еще нужно побороться.

Во-вторых, огромным достижением этого теоретического направления является рассмотрение любых процессов в глобальном плане — об этом и говорит автор в приведенной выше цитате.

Однако труд Рохаса не во всём и не всегда удовлетворяет им же заявленным критериям. В контексте нашей академической науки применение концепции миросистемного анализа — безусловный прогресс. Но ведь Рохас живёт не в России, а в Мексике, и поэтому некритическое отношение к построениям Иммануила Валлерстайна — наиболее популярного теоретика этого направления — кажется как минимум странным, а зачастую — просто подозрительным. Валлерстайн — не оригинальный теоретик, он взял лучшее из наследия мировой социологической и экономической науки середины XX века и на этом фундаменте выстроил свои концепции.

Наиболее ценное и радикальное знание, почерпнутое Валлерстайном у коллег, связано с кругом теорий зависимого развития (зависимого капитализма, периферийного капитализма). По мнению социолога А.Н. Тарасова, Валлерстайн «пользуясь своей принадлежностью к метрополии (географической — США и языковой — английский), фактически присвоил себе достижения латиноамериканских теоретиков 1960-х годов».[4] Впрочем, это личное дело Валлерстайна, и оно остаётся на его совести.

Возникает другой вопрос: почему Рохас, уроженец Аргентины, живущий и работающий в Мексике (а это — зависимые и отсталые страны «третьего мира»), ориентируется на модных американских социологов и упорно игнорирует более близких ему авторов из Латинской Америки? Наверняка, работая в том же университете, что и бразильские эмигранты — авторы теории зависимого развития, а также свободно владея испанским языком, достать и прочитать нужные книги — не проблема. Но при этом — ни единой ссылки. Не упомянуты даже ближайшие (и, кстати, наиболее радикальные) коллеги Валлерстайна — Андре Гундер Франк и Самир Амин. Зато на полутора сотнях страницах своей книги Рохас ссылается примерно на двадцать работ Валлерстайна, а на некоторые из них — наиболее, с его точки зрения, важные — раза по два-три.

Впрочем, справедливости ради отметим, что на тексты, написанные в Латинской Америке, Рохас ссылается еще более активно. Правда, это… сугубо его собственные тексты. Их количество в ссылках более чем в два раза превышает валлерстайновские книги и статьи. Если же посчитать и все повторы, то окажется, что Рохас почти сто раз (через каждые две страницы!) предлагает нам ознакомиться и с другими своими работами.

Вместе с тем, красной нитью Рохас проводит мысль о необходимости борьбы с евроцентризмом в исторической науке, доказывает, что важно выработать критическую историографию в странах «третьего мира» — Китае, Аргентине, Мексике. Он настаивает, что

«...становится все возможней ситуация, в которой, уничтожая все формы интеллектуального колониализма и возрастного притеснения со стороны гегемонических культур, создаются реальные основания для подлинного культурного обмена...» (с. 117-118).

И в то же время — кто для мексиканского профессора является авторитетом? На кого он ориентируется? — на американцев (в первую очередь — на Валлерстайна) и европейцев (в первую очередь — представителей французской школы «Анналов»). Никаких китайских, индийских и тем более латиноамериканских — своих земляков — историков он как будто не знает! Между тем, приложив минимум усилий, можно узнать их имена: индийские историки-марксисты: К.Н. Паниккар, Д. Косамби, Р. Схарма, Барун Де, С. Саркар; японец Ёсихико Амино, палестинец Джон Батату, венесуэлец Федерико Брито Фигероа. Возникает вопрос: о какой борьбе с евроцентризмом идёт речь? …

Игнорируя самое ценное и, надо сказать, наиболее сложное в теоретическом плане в разработках Валлерстайна — теорию зависимого капитализма, позаимствованную именно у латиноамериканских социологов, — Рохас воспринял худшее. Совершенно неуместным в условиях Латинской Америки выглядит некритичное восхваление 1968 года в категориях Валлерстайна: Рохас говорит о «подлинной культурной революции» (с. 89). Факты не останавливают его перед такими масштабными обобщениями. Непонятно, какую культурную революцию он обнаружил, например, в упоминаемых им же самим расстреле студенческой демонстрации в Мехико и в аргентинском кордобасо?...[5]

Рохас пишет: «...логично заключить, что 1968 год изменил природу и основную функцию трёх главных институтов современной культуры: семьи, школы и СМИ» (с. 91). Появились, продолжает он, противозачаточные таблетки, феминистские требования были частично удовлетворены, выросло число разводов и т. п. Но о ком это всё? О странах «первого мира», а если ещё точнее — о буржуазных кварталах крупных городов. Там действительно всё хорошо. Разве допустимо сказать то же самое и о жителях парижских или лондонских пригородов, о Пакистане, Индии, Китае, Индонезии, Конго? Разве эти замечательные изобретения западного мира доступны народам Африки, где каждый третий болен СПИДом?

О «революции» в системе образования у Рохаса встречаются какие-то общие, ничего не значащие фразы: до 1968-го студенты были всего лишь реципиентами, пассивными получателями знаний, а после 1968 года — отношения студентов с профессоров вдруг «становятся более горизонтальными» (с. 92). Что подразумевает автор — не ясно. Последовавшая после Красного Мая реформа образования во Франции ничего хорошего не принесла: Сорбонну расчленили на 15 подразделений, одновременно ликвидировав факультеты. Действительно, если разрушить многоэтажное здание и тем самым заставить его жителей выйти наружу, отношения между ними станут «более горизонтальными» — в прямом смысле этого слова.

Неужели уничтожение единого университета — это как раз те самые «новые модели трансляции знаний, подразумевающие активное критическое и творческое соучастие учеников» (с. 92)? Правительства западных стран — это относится ко всем, просто действовали они с разной скоростью — сделали всё, чтобы из университета перестали выходить специалисты с классическим образованием. События 1968 г. в Париже и других городах показали, что дать всем желающим качественное образование — значит нанести страшный удар по капитализму. Нужно было срочно что-то делать. Был взят курс, во-первых, на фрагментацию знания, поскольку отсутствие целостной картины мира у человека лишает его шанса на полноценный анализ своего положения в обществе, понимания своих прав и необходимости за них бороться. Во-вторых, на насаждение дешёвой массовой культуры: дебильные молодёжные комедии в США, а затем и в других странах, стали утверждаться как раз в 1970-х годах: представления о молодости конструировались как тотальная половая неудовлетворённость.

Буржуазная власть взяла образование в тиски. Рохас и сам пишет, что

«поразив три основных области культуры: школы, университеты, СМИ и семью, — революция 1968 года низвергла весь комплекс существовавших тогда форм современной культуры, завершив тем самым важную главу культурной истории и поспособствовав развитию новых форм ее существования, актуальных в следующее тридцатилетие и до наших дней» (с. 92).

Но он не уточняет, в чьих интересах произошли эти перемены. Не вдаваясь в подробности, отошлём всех заинтересованных читателей изучать реакцию чилийского студенчества на замечательные плоды «революции в образовании».[6]

Рохас считает, что после 1968-го начинают появляться новые поля исследований в историографии — история ментальностей, история повседневности и т. п. Но разве их не было до 1968 года? Эти направления развивались на протяжении всего ХХ века под влиянием объективных общественных процессов: увеличивалась роль народных масс в истории, росло число успешных антикапиталистических революций, появлялся слой исследователей внутри академической науки, симпатизирующий революционным движениям. Именно они и писали «новую историю народа»: школа «Анналов» во Франции (особенно первое поколение и конкретно — Марк Блок, а также возглавлявший второе поколение «Анналов» Фернан Бродель), историческая группа Британской коммунистической партии во главе с Хобсбаумом, Говард Зинн и Герберт Аптекер в США и т. д. Они действительно хотели создать — и создавали — историю рабочего класса, историю женщин, крестьян, меньшинств (расовых, таких как негры в США, например) — всех угнетённых и лишённых права голоса. Классическим здесь считается труд Э. Томпсона «Формирование английского рабочего класса», изданный в 1963 году, но так до сих пор на русский язык и не переведенный. А вот уже после 1968 г. ситуация меняется: растёт интерес исследователей к мелкотемью, история больших групп общества медленно исчезает, вместо неё утверждается (или, вернее, её утверждают) история «идентичностей» и т. п. Культурная ситуация начиная с 1970-х, когда неолиберализм делал свои первые шаги, стала определять ситуацию и в историографии. Опыт мировой революционной волны 1960-х годов смертельно напугал правящие классы, и страх толкнул их в объятия таких персонажей, как Тэтчер или Пиночет. Соответственно, их диверсионная по сути экономическая политика требовала идеологического обоснования и подрыва солидарности (в первую очередь — классовой) среди различных социальных групп, дабы устранить угрозу сопротивления.

В середине прошлого века историки исследовали быт трудовых классов, показывая, что угнетённые слои обладают своей, отличной от верхушки общества культурой. И эти две культуры, как отмечали еще Дизраэли и Ленин, противостоят друг другу. До начала ХХ века главенствующим было представление об истории как истории королей, министров, генералов, дворян. Пионеры в области социальной истории, напротив, настаивали, что историю творят низшие классы общества — «массы». Они обладают своей культурой, своей субъектностью, которая наиболее остро проявляется в ходе восстаний и революций.

Но где-то в 70-х годах в буржуазных академических институтах начинают задумываться: зачем изучать «народные классы»? Это небезопасно. Значит, не будет больше такой истории! Зато вот вам история сумасшедших, гомосексуалистов, больных оспой, порнографии, исследование особенностей родов королевских особ (бывает и такое)! На этой ниве активно трудился очень модный французский буржуазный философ Мишель Фуко. Несмотря на неоднозначность деятельности самого Фуко, сегодня его многочисленные поклонники как в России, так и за рубежом ни с какой революционной деятельностью не связаны. Напротив, фукоисты — сплошь реакционеры. Взять хоть деградировавшего Тони Негри.

Что же собой представляет обретшая популярность в постсоветской России «история ментальностей» (ещё раз подчеркнём: полностью ставшая орудием контрреволюции), якобы окончательно сокрушившая исторический материализм и пришедшая ему на смену? По существу, это «сферический конь в вакууме». Главный адепт и пропагандист подхода в России А.Я. Гуревич прямо отказывается от постижения объективной истины, ибо это невозможно.[7] Так, в качестве претензии к историческому материализму он выдвигает тот факт, что богатые феодалы жертвовали земли и имущество монастырям, ратуя за спасение души — своей и своих родственников.[8] Для Гуревича это аргумент: вот, смотрите, экономика (понимаемая очень примитивно — сугубо как владение собственностью) никак не определяет поступки людей! Подобный бред, как ни странно, был популярен и в XIX веке, и уже Маркс с Энгельсом вынуждены были неоднократно его опровергать:

«экономическое положение не оказывает своего воздействия автоматически, как это для удобства кое-кто себе представляет, а люди сами делают свою историю, однако в данной, их обусловливающей среде, на основе уже существующих действительных отношений, среди которых экономические условия, как бы сильно ни влияли на них прочие — политические и идеологические, — являются в конечном счете все же решающими и образуют ту красную нить, которая пронизывает все развитие и одна приводит к его пониманию».[9]

Но вернемся к Рохасу, который продолжает нас убеждать, что в современном мире все хорошо. Доказывая глобальную демократизацию, он повторяет концепцию Валлерстайна, согласно которой международная экономическая система после «фундаментальных перемен 1968-1972/1973» больше не вращается вокруг США, поскольку отныне на планете существует множество экономических центров, борющихся за лидерство. Касается это и антисистемных сил:

«рабочий класс перестал быть единственным агентом революции, … его сменяет сложная констелляция новых социальных субъектов и антикапиталистических движений,... которые теперь не ограничены экономикой или политикой, а становятся всё более разнообразными: феминистские, пацифистские, экологические, урбанистические, антирасистские, этнические и пр.» (с. 103-104).

Не будем здесь прибегать к политико-экономическим доказательствам того, что США все еще являются гегемоном. Но как можно жить к югу от реки Рио-Гранде и не замечать гегемонии США? Здесь очевидно сказывается ориентированность Рохаса на культурные стереотипы Запада, «ядра» миросистемы. В результате он живет, так сказать, «под собою не чуя страны».

Эту концепцию гегемонии Валлерстайна Рохас применяет и к исторической науке. По его мнению, европейская историография второй половины XIX — первой половины XX веков характеризуется сменой «гегемонических центров»: 1870-1930 года — немецко-австрийская гегемония, 1930-1968 — французская. А «сегодня нет никакого гегемонического историографического центра ни на Западе, ни в мировом пространстве» (с. 102). Теперь в исторической науке утвердился полицентризм.

В одной из ссылок мексиканский профессор признается, что эта периодизация — лишь первичная, очень общая схема (С. 63). Но, на наш взгляд, даже для чернового варианта в ней слишком много натяжек и неточностей. Когда Рохас рассуждает о немецкой гегемонии, то никаких историков не называет. М. Вебер, несмотря на то что писал и исторические труды, всё-таки в первую очередь социолог. Тем более не были историками баденские неокантианцы, которые, согласно Рохасу, также определяли германскую гегемонию в историографии.

Непонятны и критерии такой периодизации. Можно предположить, что в основе должны лежать какие-то социально-экономические процессы. Действительно, немецкая гегемония, точнее ее падение, связывается Рохасом с установлением нацизма. Современная «плюралистическая» историография, по мнению Рохаса, связана с существованием множества экономических центров. Но все это говорится достаточно сумбурно, и к тому же из текста совершенно невозможно понять, каким образом сформировалась французская гегемония. Если нет единого критерия, значит, такую схему нельзя считать даже гипотезой.

Отрицание господства США и путаница с «историографической гегемонией» приводят к тому, что мексиканский профессор нигде не пишет об американской историографии, лишь один-два раза упоминает ее — и всё. Неужели ему неизвестно, что начиная именно со второй половины ХХ века в США ведутся впечатляющие по свои масштабам исследования во всех исторических областях. Американцы всюду запустили свои когти: исследование Латинской Америки (одна из приоритетных программ ЦРУ!), Африки (столь любимый Рохасом Валлерстайн профессиональную карьеру начинал именно как африканист), Азии, Европы, СССР-России (на советологию в США выделялись такие колоссальные деньги, что среди советологов встречались порой вполне порядочные исследователи). Ни для кого из отечественных историков-русистов не является секретом, что попасть в московский ГАРФ и проработать там полгода гораздо легче профессору из Принстона или Йеля, чем профессору из подмосковных Рязани или Твери.

Американские университеты, как насос, выкачивали научные кадры и из стран «третьего мира», а также из развитой Европы (особенно янки поживились за счёт иммиграции из нацистской Германии). Даже если исследователь и не переезжал в США, то, при условии его значимости в академической науке, регулярно читал лекции в Штатах.

Ситуация в целом не изменилась и сегодня, — разве что на исследование России после распада СССР стали выделять меньше денег, а на арабские страны — больше.

А язык? Если, как утверждает Рохас, в науке утвердился полицентризм, то это должно быть ощутимо и лингвистически: допустим, чтобы научные журналы в Индии издавались не только на хинди и английском, но и на многочисленных местных языках. Не тут-то было! В Индии скорее забудут родные языки, чем хоть на шаг отступят от английского — языка культурного империализма.

И у тех же самых рязанских и тверских профессоров, похоже, нет иного выхода, кроме как учить английский и каким-то образом добывать исследования их иностранных коллег, чтобы быть в курсе «последних достижений исторической науки». Эти историки ограничены в получении денег и информации, которые перераспределяются в пользу ученых из стран центра, этим историкам навязано следование западным образцам — это и есть культурный империализм. Когда центры принятия решений, распределения средств (грантов) по всем научным направлениям сосредоточены в США и странах-сателлитах (ЕС, Япония) — это вовсе не полицентризм.

Рохас считает, что центр миросистемы вполне может быть активным созидателем, ведь еще одним последствием 1968 года стали революционные движения нового образца, когда каждая микрогруппа («идентичность») борется за свои отдельные права, сливаясь в коллективном антикапиталистическом экстазе. И снова очевидно, что хотя Рохас живёт в стране «третьего мира», но целиком и полностью ориентируются на «первый». Для него ценен европейский балаган антиглобалистов. В книге «Доклад Лугано. О сохранении капитализма в XXI веке» С. Джордж ярко показывает: правящие классы в интересах сохранения своего господствующего положения должны всячески укреплять политику и идеологию идентичностей, подрывая более широкие уровни солидарности в обществе. Пускай человек ощущает себя негром, женщиной, гомосексуалистом, индейцем, одноногим, сектантом, исламским или индуистским фундаменталистом, пускай каждая из этих групп откроет свои газеты, радио, телеканалы и пускай отстаивает свои личные права. Что угодно, лишь бы угнетённым не взбрела в голову ужасная идея объединиться на основе более общего критерия, например классового. Ни в коем случае! И глобальный капитализм всячески поддерживает подход, направленный на фрагментацию общества, когда вместо больших социальных групп появляется куча мелких «группок» с собственными системами ценностей, то есть с собственными истинами.[10]

Необходимо отметить, что у Рохаса во многих темах сквозит некритическое восхваление 1968 года, якобы создавшего сегодняшний якобы плюралистичный мир. При этом очень симптоматично, что он не упоминает ни одну революцию, случившуюся между 1871 и 1968 годами. Почему? Да ведь они происходили на периферии, которая совершенно неинтересна автору!

Между тем, 1968-й — это не революция, а скорее арьергардные бои мирового революционного движения против капитализма. И хвалёная «культурная революция» — это очевидная уступка со стороны буржуазии, никоим образом не подорвавшая ее экономической и политической власти. Да, в 1970-е еще можно было испытывать иллюзии относительно итогов 1968 года. Это десятилетие было определенным переходным периодом, когда неолиберализм еще не вошел в свои права, когда корпорации еще не осмелились приняться за разрушение «welfare state». Но утверждать подобное сейчас, спустя почти полвека после этих событий, — как минимум глупо. Ведь совершенно очевидно, что все эти «культурные изменения» в метрополии оказались удобны буржуазии, она извлекает из них прибыль — как финансовую, так и идеологическую.

Подведем итоги. Рохас выражает приверженность материализму и социально-критическим теориям. Но его обобщения, классификации историографических периодов и этапов развития капитализма крайне абстрактны и противоречат фактам. Еще более очевидно его некритическое отношение к современным социально-политическим и культурным процессам в западных странах и полное пренебрежение по отношению к периферии. Так в чем же причина такого противоречия во взглядах Рохаса? Ответ достаточно прост: в его академизме и ориентированности на нормы буржуазной науки. Будучи кабинетным ученым, Рохас изучил многие труды настоящих ученых и теперь с удовольствием пересказывает прочитанное. Но по-настоящему понять и творчески применить эти теоретические положения к действительности он не может. Его личный опыт и окружающая академическая среда диктуют совсем другие правила.

Становление тех авторов, на теории которых ссылается Рохас, происходило в период мощного антикапиталистического и антифашистского движения на Западе. Но уже в 1930-х годах, как отмечал П. Андерсон, в рамках марксизма произошел разрыв между теорией и практикой, одновременно ослабляющий обе стороны деятельности.[11] Последней вспышкой этого движения был 1968 год. Иммануилу Валлерстайну было тогда уже под сорок, а большинству крупных марксистских ученых и творческих деятелей и того больше. Рохасу в тот год исполнилось лишь 13 лет. Установившаяся затем в мировом масштабе проамериканская интеллектуальная гегемония была безальтернативной средой развития Рохаса как ученого. Именно потому он и не может ее заметить — ему не с чем сравнивать.

Но, конечно, он и не хочет ее замечать. Ему выгоднее и приятнее заниматься описанием, анализом социальных аспектов историографии, не связывая это с проблемами современности. При этом Рохас держит интеллектуальную фигу в кармане, утверждая, что с 1848 года идет нисходящая фаза капитализма, а в 1968 году и вовсе произошла революция, изменившая мир. Рохас, может быть, и занимает левый фланг, но это фланг фронта буржуазной науки. Рохас не против нее.

Что же касается ситуации в России, о которой шла речь в начале статьи, то, судя по реакции (точнее, ее отсутствию) на книги Рохаса, очевидно, что у нас вовсе нет даже левого фланга академической науки, не говоря уже о противостоянии ей. В стоячем болоте центризма и правизны растет уже не первое поколение ученых и интеллектуалов. Это значит, что подлинное изучение общества с целью его изменить возможно лишь вне институтов буржуазной науки.



По этой теме читайте также:


Примечания

1. Подробнее о критике концепции «цивилизационного подхода» в исторической науке см.: Македонский А. Цивилизационный провал; Рогалева Е. По последней моде?; Смирнов И. Либерастия; Тарасов А. Молодежь как объект классового эксперимента. Часть 2. «Обновление гуманитарного образовании»: молодым промывают мозги и навязывают новую идеологию и пр.

2. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.): В 2 т. – 3-е изд., испр., доп. – СПб.: «Дмитрий Буланин». – Т.1. 2003. – С. XVIII.

3. Там же.

4. Тарасов А.Н. Теория модернизации, вид оружия идеологической борьбы.

5. См., например: Ульянова С. Кордобасо // Вопросы истории, 1979. – №10. – С. 184-188; Казаков С. «Кордобасо» (из истории майских событий 1969 г. в Кордове) // Аргентина 60-х годов. – М., 1973. – С. 115—151.

6. Техеда, Хуан Гильермо. Почему наша власть боится государственных университетов; Ясинский О. Восстание пингвинов // http://scepsis.ru/library/id_688.html; он же. Восстание пингвинов-2. И не только // ; Он же. «Это борьба не только чилийцев, но и всей молодёжи мира». Интервью с Камиллой Вальехо.

7. Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». – М.: Индрик, 1993. – С. 14.

8. Там же. – С. 22.

9. Энгельс Ф. В. Боргиусу, 25 января // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, изд. 2-е. Т. 39. С. 175.

10. Джордж С. Доклад Лугано. О сохранении капитализма в XXI веке. – Екатеринбург: Ультра.Культура, 2005. – С. 127-130.

11. Андерсон П. Размышления о западном марксизме.

Имя
Email
Отзыв
 
Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017